Смерть как искусство. Том 1. Маски

Маринина Александра

Антон только молча кивнул, дескать, да, любопытно было бы взглянуть, но энтузиазма в его глазах Настя не заметила.

Помреж повел их по служебной лестнице наверх, открыл железную дверь, прошел вперед и сделал приглашающий жест рукой.

– Проходите, только очень осторожно, смотрите под ноги, здесь открытые люки.

Они оказались на верхней галерее, узкой, темной и, на первый взгляд, абсолютно ненадежной конструкции. Насте моментально стало не по себе и захотелось вернуться назад, на такую понятную, хорошо освещенную служебную лестницу. Она покрепче ухватилась руками за перила, которые показались тонкими и шаткими. Антон, между тем, чувствовал себя совершенно уверенно, легко передвигался по галерее вслед за Федотовым и задавал массу вопросов.

– Это штанкетное хозяйство, – Федотов показал на множество тросов и толстых канатов, на которых были укреплены

тяжелые противовесы. – Выше уже только колосники.

Он показывал что-то еще и увлеченно рассказывал, но Настя его не слушала, она вообще не двигалась с места, словно приросла к нему. Сцена была далеко внизу, монтировщики ставили декорации и казались сверху крошечными ожившими игрушками. Она перевела взгляд выше и заметила висящий между падугами скелет. Смотри-ка, у театра как такового тоже есть чувство юмора! А если свалиться отсюда на сцену, то, наверное, это стопроцентная смерть. Интересно, бывают ли в театрах несчастные случаи с монтировщиками? А преступления, когда кого-нибудь умышленно сталкивают с верхней галереи? Перила невысокие, столкнуть человека ничего не стоит, было бы желание… Господи, что за мысли лезут в голову в этом странном и страшном месте! Вон отсюда, бегом, и как можно быстрее. Вниз, туда, где сцена, где люди, где под ногами привычная твердь, а не сплошной воздух. Да, вот она, причина, почему ей так страшно и неприятно здесь, на галерее: кругом воздух и пустота, галерея сплошь решетчатая, и все выкрашено черной краской: и пол, и перила, поэтому плохо видно, и кажется, что ничего вообще нет, только один воздух, нет ничего основательного и надежного, все шатко, темно и страшно. Как на краю бездны. Наверное, надо обладать каким-то совершенно особенным характером, чтобы годами здесь работать.

– Александр, – позвала она, – давайте спускаться, вы еще обещали нам сцену показать.

Федотов обернулся, и глаза его в темноте как-то странно блеснули.

– Что, Анастасия Павловна, страшно? Да вы не бойтесь, театр добрый, он никому зла не делает. А вот вашему коллеге, я смотрю, совсем не страшно, он тут быстро освоился.

– Время, Александр, время. – Настя выразительно посмотрела на часы.

Они спустились вниз, причем Настя с неудовольствием отметила, что ноги у нее стали какими-то ватными, во всяком случае, по ступенькам она спускалась не совсем уверенно. Они снова шли по коридорам, и Настя, как ни силилась, так и не смогла вспомнить, были они сегодня здесь или еще нет. Кажется, были, потому что вроде бы вот эту дверь она вроде бы помнит… Да, все верно, Федотов открывает ее, и они снова оказываются в кулисах.

– Вот мое рабочее место, – указал помреж на небольшой стол с встроенным в него пультом и лампой на длинной гибкой ножке, – но сегодня спектакль веду не я.

Буквально в метре от стола помрежа был еще один стол, на котором лежали разнообразные предметы, а рядом стояла молоденькая девушка с толстой тетрадкой в руках. Тетрадка была открыта, девушка смотрела в нее, потом переводила взгляд на стол, что-то перекладывала, снова смотрела в тетрадку…

– Что она делает? – с любопытством спросил Антон.

– Это новенькая, реквизит «заряжает». Опытные реквизиторы каждый спектакль наизусть знают и без записей обходятся, а новеньким приходится первое время с тетрадкой сверяться. В такие тетради каждый спектакль записывается, подробно-подробно, и схема рисуется, как и что должно лежать.

– А не все равно, как оно лежит? – простодушно спросил Сташис.

– Да вы что! – искренне возмутился помреж. – Лежать должно в строго установленном порядке, так, как удобно актеру, как он привык. Подходя к реквизиторскому столику, он не должен думать, не должен шарить глазами и искать, где лежит то, с чем ему сейчас надо выходить на сцену, он должен знать точно и иметь возможность схватить предмет практически не глядя. Перед выходом на сцену актер не должен тратиться на такую ерунду. Ну, если хотите на сцену, то пойдемте, а то скоро занавес закроют, и все ощущение потеряется.

Декорации на сцене уже были почти смонтированы, но занавес все еще был открыт, и Настя, сделав шаг из-за кулис, оказалась перед огромным проемом пустого зрительного зала. Еще несколько минут назад, стоя на верхней галерее, она думала, что ей так страшно, как давно уже не было. Ничего подобного, ей совсем не было страшно, потому что по-настоящему страшно ей стало только сейчас. Ноги приросли к подмосткам, стали чугунными, спина окаменела, она смотрела в провал зала и понимала, что не может ни пошевелиться, ни выдавить из себя хотя бы звук. А ведь актеры должны здесь плакать и смеяться, страдать и радоваться, и делать

это легко, искренне, достоверно. И при этом слушать партнера, улавливать его замысел, не путать текст, не забывать, где кто должен стоять и куда идти, и быть каждую секунду готовым к импровизации, и вовсе не потому, что захочется похулиганить и освежить навязший в зубах текст роли, а просто потому, что кто-то, или ты сам, или твой партнер, совершит малюсенькую ошибку, и ее надо будет отыгрывать. Про такие ошибки и вызванные ими невольные импровизации ей много рассказывал Гриша Гриневич, она всегда воспринимала эти рассказы как забавные анекдоты и с готовностью смеялась вместе с ним. И только сейчас, стоя на почти готовой к спектаклю сцене, Настя Каменская вдруг впервые в жизни реально осознала, сколько нечеловеческого труда стоит за красотой и кажущейся легкостью того, что видит зритель из зала, сидя в удобном кресле с программкой в руках, сколько людей должны день и ночь трудиться, чтобы придумать и воплотить эту красоту и добиться этой легкости и правдивости. И сколько нервных клеток нужно истратить, чтобы оживить придуманный спектакль. Да что оживить – даже просто научиться ходить по этой сцене и нормально разговаривать и то стоит неимоверных усилий.

«Они совершенно другие, – думала Настя, стоя на сцене и глядя в зал, – и мне никогда их не понять. Общаясь с Ирой Савенич, я этого не чувствовала, но Ира не играет в театре, она в кино снимается. Наверное, театр – это что-то совсем особенное, и люди здесь особенные, ни на кого не похожие. Мне будет трудно».

– Анастасия Павловна, – как сквозь стену донесся до нее далекий голос. – Анастасия Павловна!

Она стряхнула оцепенение и с трудом повернулась. Федотов стоял в кулисах и делал ей знаки обеими руками. Интересно, давно ли она так стоит и давно ли он ее зовет?

– Анастасия Павловна, пойдемте, вы у меня совсем из графика выбились.

– Из какого графика? – не поняла Настя.

– Вы же целый день на ногах, по театру ходите, вам сейчас надо пойти со мной в артистический буфет, покушать, выпить чаю, отдохнуть, а сразу после семи, как спектакль начнется и все опоздавшие рассядутся, я вас поведу к Валерию Андреевичу, нашему главному администратору.

– То есть вы и рабочие графики для нас составляете? – Насте не удалось скрыть сарказм, хотя она и постаралась.

– Помилуйте, а как же иначе? – Федотов добродушно улыбнулся и развел руками. – Коль я взял над вами шефство, то и должен вас опекать, следить не только за тем, чтобы вы не заблудились, но и за тем, чтобы вы у меня тут не голодали и не надорвались. Идемте, идемте, я понимаю, что сцена произвела на вас неизгладимое впечатление и вы теперь немного не в себе, но это нормально, подмостки почти на всех так действуют в первый раз, однако надо и о здоровье подумать.

Еда в артистическом буфете была не бог весть какая разнообразная и вовсе не изысканная, но зато свежая и приготовленная явно с любовью. Настя неожиданно поняла, что страшно голодна, и с нескрываемым удовольствием съела картофельный салат и два сырника с изюмом.

– Александр Олегович, а что это за история была с завпостом Скирдой? – спросил Антон, уминая поджаренные в гриле сосиски.

– А, – улыбнулся Федотов, – вам уже рассказали? Жалко, я хотел сам порадовать вас этим анекдотцем, как раз собирался за чаем его преподнести, но, видно, меня опередили. Кто, интересно? Наверное, Семен Борисович?

– Да это не важно, кто именно, – уклонился от ответа Сташис. – Нам бы подробности какие-нибудь. Не поможете?

– Видите ли, я тоже не полностью в курсе, потому что все происходило на верхнем, – помреж ткнул пальцем в потолок, – уровне. Я знаю только, что Льву Алексеевичу кто-то стукнул, будто по ночам в театре что-то происходит. Кто стукнул – не знаю, но факт остается фактом: Лев Алексеевич сам лично начал по ночам ездить в театр, вахтерам и охранникам запретил шум поднимать, приезжал, тихонько входил в здание и начинал его вместе с чоповцем на цыпочках обходить. Один раз приехал, другой, третий, а на четвертый поймал нашего Леню Скирду с поличным. Оказалось, что Леня вступил в сговор с одной сменой охраны и вахтершей, они в то время все работали «сутки – трое», поэтому одни и те же вахтеры всегда попадали в смену с одними и теми же чоповцами. Теперь у театра договор с другим агентством, у него свой график, скользящий, а тогда смены совпадали. Вот с одной такой сменой Леня договорился и раз в четыре дня устраивал на сцене кастинг с какими-то толстосумами и молоденькими девками. Лев Алексеевич тут же вызвал милицию и всех сдал, вахтершу уволил, с охранным предприятием договор разорвал и нашел другой ЧОП. Вот, собственно, и все, что я знаю.