Смерть президента
Шрифт:
— Деньги, — послушно сказал Пыёлдин.
— Сколько? — раздалось сразу несколько обрадованных голосов. — Сколько вы хотите денег?
— Миллион долларов.
— На всех?
— На каждого.
— А сколько вас?
— Двенадцать… Было.
— У вас потери? — задохнулся от восторга корреспондент от Билла-Шмилла, который всегда радовался потерям, где бы они ни случались.
— У нас нет потерь, — поправил Пыёлдин раздраженно. — У нас прибавление. Нас стало больше. И становится больше с каждым часом.
— Вы плодитесь? — тонко улыбнулся билл-шмилловец.
— Плодятся
— И много их?
— Ванька, — повернулся Пыёлдин к Цернцицу. — Сколько в нашей добровольной дружине? Сколько заложников готовы вступить в борьбу и погибнуть на наших баррикадах?
— Что-то уже около сотни.
— Сто человек? — ужаснулась толпа корреспондентов.
— На этот час, — уточнил Пыёлдин. — К вечеру их будет гораздо больше.
— И вы намерены их вооружить?
— Конечно.
— И вы не опасаетесь, что оружие может быть повернуто против вас?
— Это надежные люди, до конца преданные нам и всегда готовые вступить в бой.
— Как же вам удалось так быстро из заложников сделать террористов?
— А мы ничего с ними и не делали, — усмехнулся Пыёлдин. — В этом не было надобности.
— Как вас понимать? — продолжал допытываться настырный посланник Билла-Шмилла.
— Сядь, Каша, я ему отвечу, — поднялся Цернциц. — Не было никакой надобности что-либо предпринимать по отношению к заложникам, чтобы сделать из них террористов. Достаточно было того, что они пожили здесь несколько суток. И их жизненные убеждения изменились.
— С вашего позволения, я вам не верю.
— Могу поспорить на любую сумму, — усмехнулся Цернциц. — Если вы останетесь здесь на три дня, то на четвертый потребуете автомат, чтобы стать у окна и стрелять по штурмующим, когда таковые появятся.
— Ни за что!
— Спорим? — Цернциц протянул руку в зал. — Ваше состояние, наверно, не меньше миллиона. За три дня вы его удвоите, если, конечно, выиграете спор.
— Вы мне это гарантируете?
— Я обещаю вам одно… Если через три дня вы не присоединитесь к террористам, выплачу миллион.
— Я должен подумать.
— Думайте… Люди думают, что-нибудь придумают, а вы начнете думать, из раздумий не выходите.
— Вы хотите меня обидеть?
— На фига ты кому нужен со своими обидами! — не выдержал Пыёлдин. — Шутка это была. Шутка.
— Вы хотите сказать…
— Заткнись. Вопросы у кого-нибудь есть?
— Не могли бы вы показать хотя бы одного заложника, который стал террористом?
— Анжелика, встань. Он хочет на тебя посмотреть.
Анжелика поднялась, горделивым движением откинула назад прекрасные свои волосы с золотистым оттенком и спокойно посмотрела в глаза сотне объективов. Потрясенная журналистская братия подавленно молчала, пауза затягивалась, и только бездушная техника продолжала свое дело, наматывая на валики сотни метров пленки с изображением Анжелики. Когда она улыбнулась, то корреспонденты, которые к этому моменту успели сбросить колдовское очарование красавицы, снова впали в оцепенение. Со спокойствием и величавостью красоток Боттичелли, Анжелика сняла с Пыёлдина автомат и повесила его себе на грудь.
— Он стреляет сам по себе, — сказала она с извиняющейся улыбкой. — Когда возникает опасность для его хозяина… В чем бы эта опасность ни заключалась… Угроза жизни, угроза здоровью, угроза самолюбию… Да-да, он стреляет даже в ответ на грубое слово… Так что вы уж, пожалуйста, имейте в виду.
— Что нам надо иметь в виду? — спросил бородатый и какой-то весь радостно взвинченный корреспондент.
— Вам надо вести себя осторожно, — сказала Анжелика и одарила всех улыбкой первой красавицы планеты, чем снова повергла толпу корреспондентов в полуобморочное состояние.
— Мировое общественное мнение возмущено, — начал было долговязый представитель Билла-Шмилла, но закончить свой вопрос он не успел.
— Чем? — спросил Цернциц.
Этим невинным вопросом-уточнением, заданным тихим голосом, он как бы присоединился к террористам, высказал солидарность с Пыёлдиным и его кровавой бандой. И, бросив простенькое свое словечко, Цернциц опять скосил печальный взор в сторону Анжелики. Правда, между ними сидел Пыёлдин, но Цернцицу хватило того, что он увидел, как из-за груди его подельника выступают острые, напряженные, вызывающе открытые груди красавицы. Закрыв глаза, он обессиленно откинулся на спинку стула.
— Могу сказать, — заговорил долговязый детина. Говорил он почти на чистом русском языке, из чего можно было заключить, что в стране он давно, разрушительную работу проделал большую и успешную, что останавливаться на достигнутом не собирается. — Нарушены права человека! Вы держите в ужасающих условиях тысячу человек, подвергая их ежеминутной опасности! Внизу, на первом этаже, я видел гору трупов…
— Права трупов тоже нарушены? — спросил Пыёлдин, широко улыбаясь.
— Я признаю, что вы очень остроумны, но мне все-таки хотелось бы получить внятный ответ.
— Отвечу, — сказала Анжелика и успокаивающе положила узкую ладошку на плечо Пыёлдина, причем положила так, что одновременно коснулась его щеки, мочки уха, похоже, она умудрилась коснуться даже пыёлдинской души.
— Мне бы хотелось, чтобы на этот вопрос ответил господин Каша, — продолжал настаивать долговязый.
— Отвечать будет Анжелика, — сказал Цернциц. — Так решил господин Каша.
— Кто же в таком случае захватил в заложники известного банкира, клиента наших крупнейших банков, — господин Каша или госпожа Анжелика?
— Анжелика, — негромко ответил Цернциц почти про себя, но сверхчувствительная записывающая аппаратура уловила этот его вздох. — Анжелика, — повторил Цернциц тверже и, подняв глаза, посмотрел в стеклянные зрачки объективов. — А что касается того, кто чей клиент… Именно ваши банки являются моими клиентами. Они мои должники. Они пляшут и поют. А я заказываю музыку. С вашего позволения, господин хороший. — В голосе Цернцица прозвучала стальная непреклонность.
— Молоток, Ванька! — воскликнул Пыёлдин, не в силах сдержать восторга. От нахлынувших чувств он вскочил, танцующей своей походкой обошел вокруг стола и снова сел. Гул восхищения прокатился по рядам операторов, снимающих эту сцену, они начисто забыли и заокеанского корреспондента, и его вопрос.