Снайпер
Шрифт:
– Остались, конечно… – Савельев пожал плечами. – И в Москве в общем все легче бы вышло… Во-первых, там масштабы взяток другие и поэтому куплено еще не все. А во вторых, клали они три кучи густым и сверху еще кучу жидким на наш город, и для них лишний раз оботрать провинцию – хлебом не корми. Потому что уводит от своих проблем. Но этих шансов у нас не осталось…
– Почему? Такой сюжет! Юра в крови и с наручниками, разгром машины, автоматчики против мирных людей…
– Да, сюжет был впечатляющим. Был –
– Как?! – поразился Фридман, которого события последних дней вроде бы не должны были ничему удивлять. – Потерял?
– Не потерял. Отдал пустую кассету.
Фридман непонимающе покачал головой.
– «Извини, Геныч, братан», – противным голоском заговорил Савельев. – «Мы твой материал впопыхах затерли случайно, кассету приняли за свою»!
– А что, не могли в самом деле так? – осторожно спросил Фридман, ничего не понимающий в технике.
– Кому он бабушку лохматит! – зло крикнул Геннадий. – Кому другому бы дуру гнал, а не мне. Забыл, сучий потрох, что я тоже журналист и всю кухню знаю.
– А в чем дело-то?
– Да в том… Технические подробности долго объяснять, да и не нужно.
Суть: в профессиональной видеосъемке используются шестнадцатимиллиметровые форматы. А наша кассета была «Видео-8», как у всех современных бытовых камер. Если такой носитель берут со стороны, то первым делом копируют на профессиональный формат и только потом начинают монтаж. Ссылаться на затир нашей кассеты в текущем процессе – все равно что утверждать, будто пытались вызвать оргазм слонихи резиновым членом для женщины, и это у них получилось.
Фридман был далек от вопросов оргазма слонихи и никогда не видел резинового члена для женщины, однако промолчал.
– Просто этому паскуде приказали все следы вообще уничтожить.
Савельев помолчал, отхлебнул чая с матерным выражением лица.
– И я тоже – нудак распоследний. Прекрасно знал ситуацию – и не догадался копию для нас оставить. Все в горячке, скорей, скорей… Поезд уходит… С-сволочь.
– Согласен… – Фридман вздохнул. – Но что поделать? Ему приходится за место держаться. Сейчас такое время – не прогнешься перед начальством и вмиг на улице будешь, сам е знаешь.
– Вот именно, что знаю, – зло ответил Геннадий. – И буду лучше распоследним охранником работать, чем самым главным на всем телевидении, но при условии, что задницу каждый день подставлять…
– Я понял тебя, – тихо сказал Фридман. – Знаешь, Гена, я понял тебя наконец.
– В смысле?
– Я понял тебя как человека. И понял, почему ты бросил свою работу и торчишь охранником. Если в самом деле такая жизнь настала.
– Да уж, – невесело усмехнулся Савельев. – Дай бог, чтобы в твоей так называемой работе, Айзик, не настала пора жесткого выбора.
– В моей работе… Мне…
– Ты в самом деле прав – мою работу нужно
– Но все-таки я в очередной раз, после этого паскудства, задам надоевший вопрос: почему ты не уедешь? Где хотя бы нет этих мерзких рож из российского правительства?
– Там свое правительство, – усмехнулся Фридман. – И наверняка такое же паскудное. Любое правительство по определению антинародно, так как его интересы противоположны интересам народа. Конечно, бывают исключения – очень редкие, которые подтверждают правило – когда государство берет на себя заботу о людях в объеме, непосильном отдельному человеку. Например, спасение челюскинцев…
– Именно, что исключение подтверждает, – зло кивнул Геннадий. – Вот то, что сделана наша гребаная демократическая Россия с погибавшими моряками на подводной лодке «Белгород» – истинный оскал государства…
– Правильно. Поэтому нормальный человек не может любить свое государство. Любой собственный чиновник – больший враг простому гражданину, нежели любой иностранный завоеватель.
– Хор-рошо сказал, – крякнул журналист. – Будь я до сих пор пишущим человеком, я бы с твоего позволения эту цитату куда-нибудь вставил.
– Вставишь еще… Но не в этом даже дело…
– А в чем?
Фридман вздохнул, налил обоим еще чаю.
– Ты понимаешь, Гена… Я перестал ощущать себя полноценным человеком.
– Как так?
– Ну так. Раньше, когда играл много и работа была, чувствовал, что живу. А потом все как-то сошло на нет. Когда с женой развелся и остался совсем один – то понял, что практически перестал существовать. В смысле, что мне самому уже мало разницы: живу я или не живу?
– Ну, так нельзя… Ты же водку пьешь, удовольствие от этого получаешь?
– Получаю, конечно.
– И баб наверняка все-таки трахаешь иногда?
– Ну… – Фридман слегка покраснел, непривычный к интимным темам даже в разговоре с другом. – Случается изредка.
– Но разве это не жизнь?
– Жизнь, наверное… Я не это имел в виду. Я сам себя перестал ощущать.
Я не знаю, кто я и зачем…
– Поясни.
– Издалека. Ты как литератор знаешь историю и признаешь, что мало кто из народов так долго жил в таком тесном соседстве, как русские и евреи.
– Это верно.
– И мало кто испытывал столько постоянно взаимной неприязни.
– Ну…
– Ты не стесняйся, я ведь наполовину русский, не забывай. Поэтому не боюсь сказать: русские всегда не любили евреев за излишнюю хитрость, а евреи презирали русских за отсутствие этой самой хитрости, разве не так?
– В общем так.
– Так вот, я на себе обе эти стадии испытал. Ты помнишь советские времена? Теперь иудеи поразъехались, и сам вопрос сошел на нет. Но в дни нашей юности на всем был налет антисемитизма, согласись?