Снег на Рождество
Шрифт:
Неожиданно узнаю я, что Галя, бросив медицину, ушла на завод: зарплату ей там посулили хорошую, детей сразу же в детсад пристроили. Но через месяц Галя вернулась к нам, оставив на заводе совместительство.
А вышло все так. Раз во время работы потеряла сознание женщина. Падая, голову разбила. Рабочие позвонили в «Скорую». «Скорая» пообещала приехать минут через десять, а больной хуже и хуже.
— Надо позвать Галю из ОТК. Она раньше на «Скорой» работала.
Прибежала Галя, ловко остановила у больной кровь, перевязала, таблеток каких-то
— Вот так Галя из ОТК! — удивились все. А кто-то сказал:
— А скольким бы людям она помогла за то время, что у нас…
Побледнела Галя. А потом вдруг как зарыдает.
— Что с тобой? — окружили ее все.
А она:
— Да так… так… — и на проходную.
На этом заводская карьера у Гали и кончилась: не в деньгах счастье для нее оказалось, а в долге. Хоть и горек он для нее, этот долг, был. Ох и горек…
Вызов к художнице. Картины ее я не раз видел в выставочных залах. Уж очень нравились они мне.
— Вызывали? — спросил я, когда она чуть-чуть приоткрыла дверь.
— Да… — ответила она и, вздохнув, провела меня в чуланчик.
— Вот…
— Кем она вам доводится?
— Моя мать…
— И вы…
— А что и «вы»? — вспыхнула она и, вынув платок из халатика, прижала его к глазам. — Утром уходила — жила, а на обед пришла — не дышит. Как-никак ей скоро девяносто, так что все, что угодно, ожидать можно. Я соседку позвала, и мы ее сюда принесли.
Только тут я заметил, что волосы у художницы были мокрые, а на шее и кое-где шевелилась мыльная пена.
— Простите, что из душа, — сказала она и, сняв с плеча полотенце, добавила: — Я на минутку. Пока вы смерть оформлять будете, я душ доприму.
— Дайте зеркало, — попросил я ее, понимая, что заниматься умершей мне придется одному.
Под шорох воды, доносившейся из ванной комнаты, я перенес ее мать из чуланчика и положил на диван в комнате. Белое лицо старушки, усеянное морщинками, было потное. А кончик носа сухой и теплый. Мигом протерев зеркало, подставил его ко рту, потом к носу — и замер. Зеркало запотело.
— Ой, да она ведь живая? — нащупав ее пульс, прошептал я и сам кинулся к ванной комнате и забарабанил в дверь.
— Вы ошиблись, ваша мама жива, она дышит…
Я, сделав старушке искусственное дыхание, позвал шофера, он помогал мне держать и сжимать кислородную подушку. После третьего внутривенного старушка открыла глаза.
— Пить… пить… — застонала она.
Я дал ей теплой воды. Повторно прослушав работу сердца, послал шофера за носилками. Старушка нуждалась в срочной госпитализации, иначе в любую минуту могла наступить блокада.
В машине я еще раз проверил работу ее сердца.
— Должны успеть, — прошептал я шоферу и тихонько прихлопнул заднюю дверь. Оглянулся и замер. Художница, на ходу расчесывая
— И в какой морг вы ее повезете?
— Что вы? — прошептал я.
— Я ничего… Я просто у вас спрашиваю, в какой морг вы ее повезете…
Я не знал, что и сказать. И лишь когда она приоткрыла заднюю дверь автомашины, и, пристально посмотрев в темноту, вдруг насторожилась — это мать ее, застонав, зашевелилась, я тихо сказал:
— Я же вам говорил, что вы ошиблись. Ваша мама оказалась живой. Мы привели ее в чувство, и теперь она нуждается в срочной госпитализации.
— В больницу? — переспросила она.
— Да, в больницу.
— Нет… нет! — вдруг прокричала она и вцепилась в мои плечи. — Я прошу… Я приказываю оставить ее, — и, отстранившись от меня, она запричитала: — Ну что же, ну что же мне делать?.. — Наши взгляды встретились. — И зачем… и зачем я только вызвала вас — И вдруг, отшатнувшись от машины, проговорила: — Ну и что, ну и что из того, что она жива, доктор, ну хотя бы вы поймите, к чему и ей и мне такая жизнь. Ведь она уже три года как парализованная, почти не ходит, почти не ест и не пьет. Если бы вы знали, как я устала… у меня нет уже сил… я не живу, я мучаюсь…
Она еще что-то говорила, то и дело протягивая вперед руки. Но я не слушал ее…
На улице было темно, высокие фонари молча светили на асфальт, и он местами серебрился. Я вспоминал ее вечерние пейзажи, которые раньше мне так нравились и которые теперь, какими бы они ни были прекрасными, не будут мне больше интересны.
Шофер яростно сжимал баранку.
— Надо же, родная мать ей надоела, — заоткровенничал он вдруг. — Надо же. А я вот, доктор, всю жизнь без матери. Даже и ничего не помню о ней. — Он вздохнул. — Вроде и не маленький, а без мамы, доктор, тяжело мне.
Когда машина вышла на прямую, ведущую к больнице, он вдруг спросил меня:
— Доктор, а доктор? А у вас есть мама?
— Нет… — с горечью ответил я ему.
Мне обещали квартиру. Я старался, работал. Жалоб от больных не было.
И вот тут вдруг почти перед самым получением квартиры я ехал на вызов без шприцев. Так уж получилось, что медсестра процедурного кабинета Зоя, никогда раньше не подводившая, как назло, заговорившись с кем-то из посетителей, вместо комплекта шприцев сунула мне пустой стерилизатор. Я ехал на вызов, ничего об этом не зная.
«Скорую» вызвала известная всем бывшая судья Сосновская, которая может «накатать» жалобу, а то и три, стоит ей только не угодить.
— Полчаса жду, — заворчала она, когда я позвонил в ее квартиру на десятом этаже.
— Извините, лифт не работал.
— Для вас они вечно не работают, — зло отрезала она.
— Что беспокоит? — вежливо спросил я и быстро измерил давление (у Сосновской оно было нормальное).
— Голова, — и, видя, что я стал щупать ее пульс, на мгновение замолкла, а затем опять заговорила: — Кружится так, что встать не могу…