Снежный ком
Шрифт:
— Мама! Что ты делаешь? Ты же все испортила! — вопила, выпрыгивая из себя, Наташка.
— Замолчи! — прикрикнула на нее тетя Клопа. — А вы думаете, — продолжала она, — можно обижать одинокую женщину?
— Такую обидишь, как же! Разве что в маске вратаря! — пробормотал молчавший все это время дядя Коля.
— Вы мне не ответили, Клеопатра Сидоровна, — строгим голосом сказал папа.
— Нет! Это вы мне ответите, Петр Яковлевич! За все! — еще больше повысила голос тетя Клопа.
Во время этой перепалки я все-таки успел взять у нее из рук коробку, в которой действительно сидел Павлик. Он поднял кверху мордочку так, что стали видны его длинные желтоватые резцы. Поблескивали бусинки-глазенки. Мелко дрожали усики, наверняка от радости, что мы снова встретились.
Нырнув из коридора в комнату, я поставил на пол коробку подальше от двери. Павлик тут же сел на задние лапки и принялся умываться, приводить свою шерстку в порядок.
— Да оставь ты его в покое! Отдай Клеопатре Сидоровне ее хозяйство, — с несвойственным ему раздражением крикнул мне папа. — А то она нам еще на полторы тысячи рублей иск предъявит!
— Ну уж за эти слова, Петр Яковлевич, — торжественно сказала тетя Клопа, — вы жестоко раскаетесь!
Наташка так и повисла на ней: «Мама! Мы же договорились!..»
— Ни о чем я с тобой не договаривалась! Отстань! — крикнула тетя Клопа. — А что это у вас такое?
Не успели мы остановить любопытную тетю Клопу, как она сдернула платок с клетки с попугаем.
Насидевшийся в темноте Жако обрадовался свету и таким «художественным словом» встретил нашу соседку, что та в первое мгновение оторопела, а потом взвизгнула от негодования и даже ногами затопала:
— Так вы еще и хулиганить? Птицу против меня настроили? Ах, Петр Яковлевич, Петр Яковлевич! Интеллигентный человек! Диссертацию пишете, а какой гадости попугая научили!
Я едва успел накинуть на клетку бабушкин платок и так держал его, чтобы кто-нибудь еще не раскрыл моего Жако.
Дядя Коля даже в затылке почесал.
— Много чудес на свете видел, — сказал он. — А такое не приходилось.
— Мама! — изо всех сил снова закричала Наташка. А та вдруг с полного крика перешла на самый спокойный тон:
— Ну так как, Петр Яковлевич, будете платить тысячу пятьсот рублей или сойдемся по-мирному?
— То есть как это «по-мирному»? — прислушиваясь к шагам на лестнице (дверь у нас была открыта), переспросил папа.
Я тоже узнал эти шаги, хотя к ним прибавились чьи-то еще.
Дверь распахнулась, и вошла мама в своих новых сверхмодных очках. Но она была не одна. С нею вместе, правда без очков, вошла «свидетельница» тетя Клара.
— Наконец-то, — сказала бабушка. — Я говорила! Я тебе говорила!.. — бабушку словно прорвало. — А теперь послушай!
Мама остановилась посреди коридора, сняла свои очки и спросила ледяным тоном:
— Что здесь происходит? И почему у нас столько народу?
— А ты вон лучше у него спроси, о чем они тут толковали, — тут же «подлила керосину» бабушка.
— Что это у вас? — спросила мама и, отстранив меня, сняла платок с клетки.
Жако и без того взбудораженный шумом и криком, перепуганный открыванием и закрыванием света, заметался в клетке и начал выдавать маме полной мерой все, что знал.
— Безобразие!.. Бедлам какой-то, — слегка побледнев, сказала мама. — И это при детях!
Я схватил клетку и, набросив на нее платок, нырнул вместе с попугаем за дядю Колю.
— Петр, что это значит? — таким голосом, каким она говорила со своими учениками, спросила мама. — Да как ты позволяешь?..
— А вот так! — неожиданно наклонившись к маме, ответил папа. — Да, да, да! — подтвердил он. — Я позволяю! Я уже давно всем позволяю! Слишком многое! Кстати говоря, и тебе!
— Да как ты разговариваешь со мной?
— Так, как ты того заслуживаешь! Как разговаривал бы Александр Македонский!
— Что за глупости? При чем тут Александр Македонский? И почему у нас эта женщина? — мама сделала пренебрежительный жест в сторону тети Клопы. Та изо всех сил сдерживалась, побагровев от натуги, стараясь не заорать как на базаре, чтобы не произвести плохое впечатление на моего папу. Но я-то видел, как ей хотелось поорать. Правда, крику было и без нее достаточно.
— Ах, «эта женщина»? — взвизгнула теперь и тетя Клопа. — А все платья, что на тебе, кто шил? Больше для тебя иглу в руки не возьму!
— И не надо! На мою фигуру и ребенок сошьет!
— Вот пусть этот ребенок и шьет!
— А с тобой, Петр, — угрожающе сказала мама, — мы еще поговорим!
И вдруг всех удивила Наташка. Она выскочила вперед, загородила собой моего папу и, торопясь, едва выговаривая слова, ляпнула:
— А вы… Вы… Пожалуйста, не кричите на Петра Яковлевича!..
— Это почему же я не могу кричать на Петра Яковлевича? Ты-то что суешься не в свое дело? Кто тебе разрешил?
— Он! Он мне разрешил! Дядя Петя разрешил мне называть его папой!
Наташка до слез закусила губу, но не уходила.
«Врет она! Ничего он ей не разрешал!» — хотелось мне крикнуть, но язык словно к горлу присох.
Я видел, как хищно блеснули глаза сдерживавшейся изо всех сил тети Клопы, какое у нее было выжидающее выражение лица.
Бабушкин нос-хоботок ощупывал всех подряд, и меня тоже. Только мама, много лет тренировавшаяся на ребятах в школе, сохраняла ледяное спокойствие.
— Ты сказала, что дядя Петя разрешил называть его папой? — переспросила она Наташку.
— Да! Да! Да! — завопила Наташка во весь голос и разревелась.
— Петр! Ты это не отрицаешь? — обернувшись к папе, тем же зловещим тоном спросила мама.
— Если ты уж до такой глупости додумалась, мне отрицать нечего, — сказал папа.
Я знал, что моего папу «завести» трудно. Но уж если он «завелся», его не остановишь.
— Тогда мне в этом доме делать больше нечего, — отрешенным тоном проговорила мама.