Снохождение

mso

— Я хочу показать тебе Императорские сады.

Миланэ утихла и решила выждать, что будет.

«Может, он прав: вокруг хвостов много. Неприлично, тем более — мне».

По дороге они наткнулись на лавку, в которой продавались писчие и каллиграфические принадлежности. Вспомнив, что у неё нет почти ничего из необходимого в новом доме (всё осталось в Сидне), Миланэ попросилась заглянуть туда на маленький миг. Маленький миг весьма затянулся, и вот почему. Несмотря на то, что лавка находилась на весьма пыльной и пустынной улице с унылыми домами в два этажа, внутри ожидал действительно превосходный ассортимент. В свете свечей графисы, перья, кисти, дощечки, чернильницы были неописуемы. Более того, за прилавком находилась хозяйка собственной персоной, старшая сестра-Ашаи, львица глубокого возраста силы, немного толстоватая, с очень живым взглядом, тонкой линией рта, серо-пепельного окраса. Это было весьма удивительным, потому как всякая Ашаи-Китрах, даже если она хозяйка магазина, не станет торговать лично; канонами торговля для Ашаи-Китрах не запрещена, но находиться за прилавком лично, торговаться, угождать посетителям — весьма неодобрительно: велик риск уронить достоинство сестринства. Но всё оказалось гораздо интереснее: выяснилось, что эта сестрина — не кто иная, как Ваалу-Эсендина. В среде увлекающихся каллиграфией она — живая легенда, а в дисциплариях её имя знает почти каждая ученица. Впервые за много десятков лет светским каллиграфам было указано их место, и сестринство Ашаи-Китрах снова могло сказать: «Нас не превзойти».

Миланэ изумилась тому, что здесь не находились посетители, кроме них, но Эсендина ответила, что так бывает, особенно в некоторые дни. Безусловно, дочь Сидны не могла упустить шанса побеседовать со столь известной сестриной; Эсендина оказалась крайне простой в общении, безо всякой спеси и высокомерия; казалось, она немножко устала от вопросов, которые задавала Миланэ, по той простой причине, что слышит их чуть ли не каждый день. Её работы почему-то не продавались, как это обычно бывает в подобных лавках, на что мастерица ответила, что они заказаны на луны вперёд, а деньги она пускает когда как, но большому счету даёт на всякие добрые дела, особенно на сиротские приюты, потому что на себя тратить деньги не умеет. Затем в разговор вошёл Амон. По правде говоря, Миланэ поначалу не желала, чтобы он вообще начинал говорить, ибо он мог сказать не то что бы глупость (она уже вняла, что Амон весьма умён), но нечто невпопад, но опасения оказались совершенно напрасными, отчего Миланэ почему-то даже воспряла, возгордилась, хотя и сама до конца не поняла, почему (а, может, всё поняла, но не желала себе признаться); кстати говоря, Эсендина однажды назвала их «парой», что немножечко смутило, потому как Миланэ ещё совершенно не задумывалась, как именно назвать то, что происходит между ними. Внимательно выслушав их беседу, Амон попросил Миланэ «написать что-то красивое»; конечно, тем самым поставил её во весьма неудобное положение, поскольку перед мастерицей каллиграфии можно запросто попасть впросак. Но отказываться — тоже нехорошо. Вдруг ей кое-что пришло на ум, и Миланэ условилась, что напишет, но покажет лишь тогда, когда сама посчитает нужным (или не покажет никогда, вот так). Они с Эсендиной ушли в сторонку, Миланэ кое-что написала тушью на дорогой грейпферовой бумаге; со скучающим видом Эсендина отметила:

— Сидна. Неплохо.

Указала на несколько недостатков, а главный тот, что «когда спускаешь штрих, то давишь на кисть», что недопустимо. Миланэ же пришлось только удивляться, как по нескольким строчкам эта львица-Ашаи смогла определить, где она обучалась каллиграфии. Потом она сложила бумагу вчетверо, к неудовольствию Эсендины, и спрятала себе под пласис, возле пояса. В конце концов, Миланэ накупила много нужных и полезных вещей, и рассчитавшись, сообщила, что всё это позавтра заберёт её служанка по имени Раттана. На том посещение было окончено, и они вышли.

Они продолжили путь, и тут Амон завел разговор о дисципларии:

— Долго Ашаи-Китрах учат каллиграфию в дисциплариях?

— С самого начала, со сталлы. С двенадцати-четырнадцати лет.

Тут-то он изъявил любопытство о подробностях жизни учениц в дисциплариях, потому Миланэ пришлось пуститься в пространные рассказы, упуская некоторые моменты, которые воспрещено оглашать по обетам и канонам: что ученица-найси до двенадцати, иногда тринадцати или совсем редко — четырнадцати лет учится у своей первой наставницы; как проходит она Круг Трёх Сестёр, которые определяют её судьбу: обучаться тропе Ашаи в дисципларии или с наставницей; как поначалу непросто сталле находится в дисципларии в отрыве от родных земли и дома; что в дисциплариях тоже плетутся интриги, причём самые беспощадные; как ужасна и волнительна Церемония Совершеннолетия, подлинно решающая судьбу юной львицы, и которую не проходит примерно треть учениц-сталл из дисциплариев и половина из свободных Ашаи; что ученичество в дисциплариях совершенно не похоже на таковое в любом светском заведении, и в чём-то отличается большим попустительством, а в ином — жесточайшими строгостью и требовательностью; что юная Ашаи-Китрах, сначала в качестве сталлы, а потом, после Совершеннолетия — дисциплары, учит множество вещей: и общеобразовательные предметы, навроде словесности или математики, и веру Сунгов с её историей, игнимару, некоторые азы сновидения («Совершенно нищие азы», — выразилась она), нужные для «видения Ваала» («Будь оно неладно, сие видение», — отметила Миланэ, внезапно вспомнив об Арасси), фармацию, травничество и знахарство, медицину, обучение дарам духа навроде страйи или эмпатии, ритуалистику, жесты, этикет (и светский, и сестринства), риторику, азы древнего языка, каллиграфию («Вот теперь ты её видел», — сказала Миланэ, на что Амон вмиг ответил: «Не видел, так как ты спрятала написанное», и она смутилась), музыку (Амон захотел при случае услышать её игру на чём-либо, и Миланэ согласилась, что «когда-нибудь»), различные таланты вроде танцев, песенного искусства, стрельбы из большого лука, мантики и тому подобного; рассказала Миланэ о близких подругах, особенно Арасси, естественно, сокрыв её секреты; о некоторых забавных случаях, приключившихся с нею в Сидне за все эти годы; ни словом не обмолвилась о своём пребывании на Востоке; плавно увильнув от обсуждения Сидны, начала описывать свою родину — Андарию, а ещё повещала о доме и родных; дошла до рассказа о сестре и племяшах, отметив:

— …Сестра моя избрала себе в супруги льва довольно странных, я бы сказала — посредственных качеств. Тихий он; да и вообще, прости меня, как говорят львицы помеж собою — «никакой». Но сдаётся мне, что сестру такое вполне устраивает, что странно…

— Что здесь странного? — не согласился Амон. — Странное только для тебя, а она в нём что-то видит. Каждый имеет право любить, как хочет и кого хочет.

— Не отрицаю. У меня просто есть мнение, которое всегда прячу перед нею… я вообще многое прячу перед нею. Каждый достоин права любить и быть любимым, безусловно. Я знаю это, я ведь Ашаи-Китрах.

— А что такого говорят Ашаи насчёт любви?

— Ах, Амон, это зависит от воления самой Ашаи. Единого мнения нет: среди нас кто как хочет, так и любит; и кого хочет. Всё в твоих когтях.

— Не совсем понял, честно. У вас должен быть некий… некое общее мнение, как общности, как сестринства. На всё у вас есть общие мнения, а тут?

— А нет всецелого мнения. Почто оно? Ты гляди, средь нас есть львицы свободных нравов, а есть построже. Зависит от наследия, воспитания, родной земли. Как хочешь, так поступай.

— И ты…

— И я — андарианка по крови, и по духу — тоже.

— А что говорят Ашаи: существует ли любовь с первого взгляда?

«Завёл меня такими тропами!», — подумалось Миланэ, и она стала идти ещё медленнее, чем прежде.

— Забавный вопрос, — молвила она, хотя не видела в нём ничего забавного или смешного. — Я ведь упоминала: нет у нас общего мнения о всякой любви.

— Тогда как полагаешь ты?

Нет, Миланэ не против. Она далеко не против. Ей всё происходящее доставляет удовольствие; ей нравится эта игра, и нравится Амон, честно-честно; но её угнетало, даже чуть раздражало то, что он хранит в себе глупую, затаенную грусть, словно опасается или боится. А Миланэ очень не любит, когда лев боится и весь среди сомнений: это вмиг повергает её в уныние, потом в раздражение, а затем — в тихую ярость. Потому не могла внутри себя решить: почему он беспокоится и почему боится? вообще, как с ним быть?

— Возможно… Вполне может быть, — она поглаживала шею. — Я не уверена ещё… — опустила взор долу. — Я хотела бы увериться, — подняла к нему. — Спрошусь: почему лишь мне суждено отвечать на вопросы? — потребовала. — Ты мне скажи. Вот ты мне и скажи.

Под колоннадой голос преображался — даже лёгкий шёпот был слышен.

— Совершенно, безусловно — она существует. Мне мало сказать; хочешь, я тебе докажу?

— Я не прот…

Она уже знала, что Амон сделает это, рано или поздно — но сегодня; и не пошла бы с ним, если бы не хранила любопытства и желания узнать его получше. Тем не менее, Миланэ представляла всё чуть иначе: вот он заводит в совершенно безльвиное, но очень красивое место; вот он почти до боли сильно обнимает и набрасывается с поцелуями, как на добычу, решившись окончательно, опасаясь, что ученица-Ашаи ускользнет или решит, что хватит с него дразнилок да игр. Ведь кто он, и кто — она?.. Если брать «по уму», то такие отношения ей не под стать; безусловно, их знакомство интересно, да и нельзя упустить то, что Амон спас жизнь. Но всё равно льву неопределённых занятий и происхождения нужно быть крайне смелым, чтобы завоевать расположение Ашаи.

Но Амон совершил всё иначе: в его поцелуе не было ни желания совладать с нею прямо здесь-сейчас, ни испуганной дерзости. Ей показалось, что она целуется первый раз в жизни, только с вычетом обычного страха и неумения, который всегда есть во всяком первом поцелуе. Амон держал её за талию, не спускал с неё глаз; вдруг он дотронулся к её уху, словно впервые разглядывая крайне ценную вещь; чуть выпустив когти, пригладил скулу; дотронулся к подбородку. Миланэ слышала чужие шаги, ей стало неловко, что их застанут вот прямо так, как влюблённых подростков, потому она смущенно улыбнулась, а потом даже неподдельно застеснялась. Смущение, наверное, привело Амона в тихий восторг, потому что в смущении она, как оказалось, безумно красива; да и вообще, всегда была такой…

На них с недовольством поглядели некий сир в тоге с высокой, строгой и отвратительной с виду хаману.

Ашаи-Китрах очень хорошо чувствует душу тех, с кем становится близка, а потому Ваалу-Миланэ уже знала, что относится он к ней с неподдельной нежностью. Он действительно влюблён, но раздосадован одновременно. Только теперь, через этот поцелуй, Миланэ поняла, сколь ему грустно, и почему-то вдруг испугалась, что сделала нечто не так.

— Не уверена, но кажется… ты убедил меня, — Миланэ рассматривала его, словно узнав наново, обнимая шею и плечи.