Снохождение

mso

А они уже успели их натворить.

— Всё равно: ореол тайны, он всегда немного…

Не договорил. Миланэ уже не просто плакала — она рыдала, с огромным усилием подавляя себя. Слёзы большими каплями падали прямо на пол, орошали её кисти и пальцы, щёки и нос, совершенно застлав ей мир. Стоять у окна не нашлось сил, она снова сидела на полу, прильнув к стене; полуголая, стройная, сладная, беззащитная, совершенно разбитая неведомым горем, даже сейчас не утрачивая плавности, даже некоторого изыска в движениях и жестах; прижатые уши, безвольный хвост, большие, влажные глаза; совершенно незабываемый взгляд, маленький, полуоткрытый рот с горячим дыханием.

Очень осторожно открылись двери в комнату, прозвучало испуганно-тревожное:

— Сиятельная? — сначала явилась голова Раттаны с настороженными ушами, потом рука у дверного проёма; рука от испуга и неожиданности взметнулась ко рту. Так служанка-дхаари постояла несколько ударов сердца, а потом ещё тише закрыла дверь.

Влажный взгляд Миланэ, снизу вверх. Теперь она улыбается, причём заметно, что она вовсе не пытается сыграть роль или притвориться беззаботной — здесь искренность. Быстрота смены настроения сбила его с толку; всё-таки самцу сложно это понять.

— Смотри, — смешно и нежно она тронула его ухо. — Это значит для меня очень многое. Послушай, послушай… Ты слушаешь, нет? Так вот, я завтра поеду в Сидну. Два дня на дорогу. Потом пять дней до Приятия. Шестнадцатый день 1-й Луны Огня. Потом два-три дня в Сидне, возвращаюсь сюда. Вкратце — дней десять. Как только приезжаю, сразу верни его обратно. Амон, слышишь? Сразу же. Я за это время сделаю необходимые записи; мне не нужна копия — нужно знание. Верни книгу, чтобы с тобой было всё в порядке. И с остальными — тоже.

Он ощутил жар её рта на щеке, затем чуть ниже, у подбородка. Амон ощущал, что она вся из огня: тепло исходило от её рук, пальцев, лап, даже хвоста, что уложился на него.

— Прости, что подала однажды столь безумную идею. Ты мой безумец, ты сошёл с ума, я люблю тебя… — признавалась она, не зная условности.

Утро.

— Зачем выбрал это занятие? Мои великие предки, ты мог бы стать кем-нибудь другим!

— Кем?

— Купцом, например. Купец одежд и тканей, первой статьи, со внесением в реестр. Или переводчиком. Кафнский диалект, бесмерийский язык юга — и вот ты со мной в Кафне!

Что тут ответить? У львиц всегда всё просто, касаемо дел самцов. Пойди, сделай, потом скажи, что всё хорошо. Амон, разлёгшись, играя её безвольно-мягкой ладонью, сказал:

— Так вышло. Не только мы пишем книгу нашей жизни. В девятнадцать я пошёл в Легату, в двадцать два ушёл.

— Или нет, не купцом. Очень представляю тебя судьёй. Или адвокатом, — обняла его Миланэ.

— Это потому, что у тебя яркое воображение. И знаешь, право, как его понимают эти крючкотворы, не имеет ничего общего со справедливостью. Это лишь наука искусно перекладывать ответственность на чужой хвост. А я никогда не бегал от ответственности. Я её даже искал.

— И давно ты в Тайной Службе?

— С того времени, как ушёл из Легаты.

— А когда ты ушёл из Легаты?

— Да года три назад.

— Так тебе двадцать пять?

— Да, а что?

— Я думала, лет тридцать.

— А тебе?

— Эй!

Миланэ, погодя, с деланной обидой ответила:

— Двадцать четыре. Не переживай, точно не больше. В двадцать пять дисциплара должна стать сестрой — это крайний срок. А я, как видишь, ещё дисциплара.

Амон насторожился, посмотрев на окно; он чувствовал себя крайне двойственно: с одной стороны, у Миланэ ему было более чем хорошо; с другой стороны, он знал, что его не должны здесь обнаружить. Уже одна живая душа точно знала, что он здесь — Раттана. Но Миланэ уверила, что та будет молчать.

— Хм, Амон, а кто ты по крови?

— Даже не знаю, что сказать, — задумчиво пригладил гриву.

Миланэ перевернулась на живот:

— Почему не знаешь?

— Моя мать — хустрианка. Точно. А кто отец — понятия не имею. Меня воспитала андарианская семья. Я — хустрианский подкидыш. Приехал в повозке.

— Ой, Амон… Прости.

Миланэ более чем хорошо понимала, о чём речь, и знала, что значит выражение: «приехать в повозке». Хустрианцы — самый ветреный и горячий прайд Империи; их свободные нравы никогда не переставали удивлять остальных. Поэтому в Хустру больше всего львиц простого поведения. Это связано не столько с лёгкими нравами, сколько с тем, что в Хустру — много портовых городов, военных поселений и казарм, много торговых путей. Хустрианцы высокого рода относятся к ним весьма негативно, как львы, так и львицы, считая «дома отдыха» (как их здесь называют) источником многих бед и опошления половых отношений. Дело в том, что в регионе Хустру остро стоит проблема нежелательной беременности и всех её последствий; большинство хустрианцев совсем не зря признают всё это низостью, ибо у них издавна существует очень высокая культура половых отношений, своеобразные «правила игры» между самцом и самкой, которым с подросткового возраста учатся все хустрианцы. Проблема ещё усугубляется тем, что общество хустрианцев — индивидуалистическое общество, за каждым признаётся право на собственную жизнь и интересы, и принцип «каждый сам за себя» здесь очень популярен. Поэтому усыновление-удочерение детей, рождённых у таких матерей, происходит очень редко. Хустрианцы не понимают, как можно добровольно взять на себя ответственность за чужого львёнка, да и очень щепетильно относятся к наследственности; для них очень важен вопрос — от кого ты произошел.

Но хустрианцам повезло. Рядом, на западе — Андария. Воспитание детей здесь возведено в искусство и культ. Только в Андарии сердобольная львица может подобрать беспризорника прямо с улицы, забрать к себе, и никто не удивится такому поступку. Ну а детей, которые утратили родителей, в Андарии тем более никто не бросит — их заберёт если не родня, так соседи.

В Хустру есть приюты для таких детей, они содержатся за счёт Империи, но всегда переполнены. Поэтому издавна, с молчаливого согласия властей, руководство таких приютов вместе с воинами Имперской Легаты Сунгов иногда проводит очень необычную операцию. Детей, достигших шести-семи лет (то есть таких, которые могут внятно говорить и не беспомощны) садят в обозные повозки Легаты, приставляют к ним воинов, и увозят прямо в Андарию. Ночью прибыв в строго определённое поселение или поселения, детей попросту… бросают на окраине, предварительно посоветовав идти к поселению и стучаться во все дома. Иногда делается по-другому, особенно если обоз сопровождает дренгир, которому не чужды понятия нравственности и чести. В таком случае среди ночи к андарианскому дому стучится воин с зарёванным львёнком на руках и с простыми словами: «Ради Ваала, будьте милосердны — возьмите».

Но чаще андарианка слышит стук в окна-двери, встает и обнаруживает на пороге своего дома одинокое дитя. Либо несколько детей. Либо целую кучу детей, которые наперебой рассказывают сбивчивую историю о том, что их куда-то везли-везли, а потом бросили. В результате, рано или поздно, просыпается целое поселение. До утра, поохав и поахав, низвергнув кучу проклятий на головы «хустрианских кукушек», которые «нагуляли и бросили», андарианки расходятся по домам. Вопроса о том, что делать с детьми, не возникает: их по одному разбирают все семьи, что могут себе позволить. Иногда часть детей отдают в соседние поселения и раздают родственникам, как подарки. Таким детям практически всегда дают новые имена и приучают к мысли, что они теперь — сыновья и дочери Андарии, станут настоящими Сунгами (не то, что эти хустрианцы), а их новые матери и отцы — настоящие матери и отцы.

Всё это дело выполняют именно воины Имперской Легаты, и сему есть несколько причин: такие действия противозаконны; но в Легате любой приказ сначала выполняется, а потом обжалуется, поэтому для воинов нет выбора; досматривать недвижимое и движимое имущество Легаты имеет право лишь представители самой Легаты, поэтому местные стражи ничего не смогут сделать.

Такая же судьба постигла и Амона. До пяти лет он ютился в приюте Призрения; потом его усадили вместе с десятком остальных в повозку и увезли в Андарию. Среди ночи воин с огромной гривой и усами — Амон помнил многие детали — отдал его какой-то львице возраста силы; Амону она показалась очень доброй, потому первым делом он украл среди ночи большой кусок крольчатины из чана на кухне и сожрал её с костями, забившись под стол. Он посчитал, что такая добрая особа не будет сильно бить за эту выходку. Её Амон запомнил плохо, потому что на второй день его отдали в другой дом, и тогда ещё очень мутило от переедания; но отдали не из-за кролика, а потому, что львица не могла за ним присматривать по причине возраста, занятости и большого хозяйства. Но и там его не могли содержать; наконец, через неделю маленького Амона, успевшего повидать с пяток домов, отдали каким-то очень далёким родственникам той львицы, которая приняла его.