Снохождение

mso

Потом поглядел на Ифану, которая с любопытством прислушивалась к происходящему наверху.

— Ты, сволочь, я тебя сейчас прикончу, — с ненавистью посмотрел на неё Амон и даже начал оглядываться, словно действительно искал орудие расправы.

Та отскочила и завопила вверх по лестнице, сложив ладони у рта:

— Ой-ёй, госпожа, Амон грозился, что меня зарежет! Зарежет!

— Сейчас я его сама зарежу, — донеслось оттуда. — А лучше — отец с сыном.

Да, Амон не был робкого десятка. Но приуныл. Пожалуй, придётся дорого заплатить за… что?.. Почему и кому он должен платить? Всегда казалось, что их любовь касается лишь их. Ан, нет. Миру есть дело. Миру надо заплатить, оказывается.

Ничего. Он всё возьмёт на себя. Даже скажет, что насильно затащил в подвал, чтобы изнасиловать. Он за нею бегал, как одержимый, и постоянно запугивал, что убьёт в случае непокорности. Сари ни в чём не повинна. Она — честная маасси! Да.

Он взял грубо стесанный табурет, гордо уставил посреди кухни, уселся и твёрдо решил себе, что никуда убегать не станет.

Мать спустилась необычно быстро:

— Ты, хустрианский ублюдок! Ты хоть понимаешь, что именно из-за за таких, как ты, бросают в детстве таких, как ты! Отродье, как ты смел так поступить с Сари, как ты смел так поступить со мной! Что она сделала тебе плохого? Что?

Она замахнулась, он зажмурился в ожидании удара. Но его не было. Вместо мать пустилась в плач и уселась рядом, прямо на мешках с мукой.

— Зачем ты её обесчестил? — почти рыдала она.

— У нас ничего такого не было. Клянусь, — встрепенулся Амон, пытаясь убедить.

— Не успел, ублюдок. Не долез, — утирала она слёзы передником, пребывая в истинном горе. — Ваал велик. Ваал бережёт. Ваал не допускает.

Вдруг Амону стало стыдно. Нет, по-настоящему стыдно. Нельзя не поверить слезам своей матери, пусть даже и не совсем настоящей. Он понял, что сделал нечто ужасное, хотя всё прежнее время считал, что делает нечто прекрасное. Оказывается, они натворили великие беды. Он натворил бед. Ведь это он, он всё начал!

— Ну ничего. Ничего, — злобно воспряла мать, вставая. — Это я, добрая и глупая, ничего с тобой сделать не могу. Вырос на моих руках, сволочь. Слышишь! Вырос! — тыкнула ему когтем в нос. — А придёт Торин — вот он сделает. Сделает.

Поправила передник, убрала хвост в складку подола платья. Так делают, чтоб не мешал работе.

— Подонок неблагодарный. Ничего, разберемся с тобой. Соберемся все вместе — и порешим.

Да, было от чего приуныть. Дело приняло нешуточный оборот.

Раздумывал, пойти или не пойти наверх, к Сари.

Нет, лучше не идти.

Он не знал, что делать, ибо раньше всё было просто, солнечно просто. Теперь вокруг только безумная сложность.

Ближе к вечеру Амон услышал скрип повозки во дворе. Обречённо выглянув в окно, увидел, что это приехал отчим. Правда, он был не сам, а с праматерью Сари по материнской линии, или, как говорят на общеимперском, нишани по матери — мать матери.

С каждым мгновением Амона обволакивали гнетущая безнадёга и удушающее чувство провинности. За себя он действительно не слишком боялся, он всё стерпит, и даже если выгонят прочь или даже убьют (юный Амон не исключал и такого, потому что не знал, что за такое бывает) — ничего, не трус. Но истинную правду однажды молвила Сари: с него всё сойдёт, как с гуся вода, ибо он — лев, хоть ещё очень юный, да ещё младшее неё. А что придётся перенести ей — так это Амон даже не мог представить. Мать с отцом её накажут, узнает брат; от служанки узнает весь посёлок и округа! И всё это — не её вина, а его! Вина. Провинность. Жестокое злодеяние. Он ведь знал, что так нельзя. Не Сари начала это, а он. Не она искала его, а он. Она принимала всё, что он совершал. Но позор достанется ей — какая ужасная несправедливость для его любящей Сари.

И всё равно, он до конца не мог понять этой вещи. Если подумать, это было их дело, именно их; здесь нужны лишь двое, остальные — излишни. Почему всем нужно запустить сюда свои грязные лапы?

Но рассуждать было некогда: Торин с праматерью (лично Амон никогда не называл её «праматушкой», ибо не чувствовал за собой такого права, а обращался лишь в обычной, уважительной манере) уже подошли к крыльцу.

Праматерь Сари, мать его мачехи, звалась Ваалу-Нальсазири. Да-да, она была Ашаи-Китрах, но после шестого десятка лет прошла Церемонию Вознесения — ритуал, после которого сестра или старшая сестра добровольно снимает с себя служение и обязательства, отказывается от привилегий — перестаёт проводить всяческую ритуалистику; в общем, становится почти что обычной львицей, да не совсем. По канонам, такая львица неизменно продолжает быть Ашаи-Китрах и пользуется большим уважением; она вполне вправе использовать знания для блага Сунгов, например, заниматься фармацией и целительством; в безысходных случаях она может вести ритуалы, церемонии; приветствуется наставление учениц, сплошь и рядом случается, что такая Ашаи продолжает быть наставницей; она и дальше может носить сирну, пласис, кольцо и амулет Ваала, может хранить при себе стамп. Но, по неписанным обычаям, вознесённая (или «спящая», как их ещё называют) сестра не пользуется стампом, носит пласисы строгих тёмных тонов без вычурности, не одевает амулет Ваала, носит кольцо и может — при желании — носить сирну. И сохраняет номен.

Они вошли. Служанка была тут как тут, помогая хозяину снять дорогую меховую накидку; Ваалу-Нальсазири отбросила капюшон, вся мокрая от дождя, обнажив полностью чёрные уши. Амон знал, из одной книжки, что вознесённые Ашаи красят уши по очень древней традиции, и означает это, что они перестают видеть Ваала, но снова начинают его слышать, как ученицы; вообще, разрисовка ушей, щёк, носа, области вокруг глаз соком хирайи — удел старых Ашаи, хотя в давние времена почти каждая из них наносила себе личные узоры на лицо, порой изменяясь до неузнаваемости.

Её визит в такое время был необычен. Непонятно, почему она приехала вместе с Торином; непонятно, зачем она приехала вообще. Это не сулило ничего хорошего. Амон не решился к ним выйти и дальше сидел на кухне, от переживаний качаясь на табурете.

Первой неладное ощутила праматерь:

— Что-то не так в сем доме? — спросила она у служанки.

— Не так, не так, великосиятельная, — закивала та. — Ой-ёй, такое… Госпожа поведает, я не смею.

«Я её точно убью», — зло подумал Амон.

Отчим с праматерью поднялись наверх, и он уже не слышал, что там происходит. Повернулся к дождю за окном. Там — лес, кусочек неба, низкий заборчик, сухая яблоня. Ифана закопошилась сзади; Амон повернулся и так посмотрел на неё, что она, сделав занятой вид, вмиг удалилась.

«Безусловно», — рассуждал Амон, — «она не действовала по собственному наитию. Мать давно заметила и, наверное, приказала за нами приглядывать. Как Ифана там очутилась? Почему мы её не услышали? Ясно: как-то улучила момент, притаилась в подвале. Когда мы вошли, она находилась там, сидя тихо, как мышь. Коварная сука».

Под руку попалась деревянная ложка. Он отшвырнул её.

«Значит, мать знала что-то о нас. Но почему не говорила ни со мной, ни со Сари? Хотя… как знать? Сари и она, возможно, имели некий разговор. Но тогда Сари всё бы мне рассказала… Ага, ну да. Зачем Сари мне рассказывать? И всё отрицала, наверное, перед матерью-то; делала возмущенную, непонимающую мордашку».

Почесал гриву.

«Нет, Сари бы рассказала», — подумал со знанием её души. — «Она верит мне. Она искала бы у меня совета. Она сказала бы, что мать явно что-то подозревает».