Снохождение
Шрифт:
Он стоял, пытаясь осмыслить невероятное, но Сари взмахнула рукой и гневно блеснула глазами, вмиг переменившись:
— Иди к ним, — прошептала и убежала на кухню.
Амон ждал этого вечера до озноба. Ни о чём другом он думать не мог.
Но не судьба. После Вхождения планы круто поменялись, ибо за столом отцы семейств договорились вместе пойти на охоту, погостить друг у друга, и Сарамбе пришлось уехать в Вельтро с матерью и будущим супругом.
Он помнил её прощальный взгляд. В нём не было грусти, и даже тоски оказалось совсем немножко. Главное чувство, что осталось от него: «Нас было двое, и я пропала. Но остался ты — я верю в тебя».
«Нет, никого прежде я не слушала столь долго и внимающе», — рассудила Миланэ, когда Амон, наконец, прекратил рассказ.
Утро прошло, дело шло ближе к полудню. Нет и смысла говорить, что дочь Сидны безнадёжно опоздала на отъезд в матерь духа, потому было принято единственное решение — уехать завтра. Это вполне возможно; кроме того, у них появляется ещё целый день да целая ночь.
— Вот — моя первая любовь, — закончил он.
— А что потом? — осторожно спросила Миланэ.
— Потом?.. Легата, Восток. Ничего особенного…
Миланэ слушала его, лёжа на животе, иногда приглаживая гриву, а он чем-то отвечал: от целовал ладонь, то просто смотрел на неё, дотрагиваясь к её щеке, ушку, шее, подбородку, словно взирая на великую, вечную бесценность. Нет, он не рассказал ей о большом признании Сари на Церемонии Вхождения, он умолчал об этом; он умолчал о её приглашении в балинейную. Он не желал ревности или двоякого толкования; но Миланэ, конечно, ощутила эмпатией, что Амон нечто скрыл в своей истории, но не стала обращать никакого внимания — на то они и тайны.
— Что же Сари? Верно, вы встречались после и улыбались, вспоминая эти дни. Вы ведь встречались?
— Встречались? Это было бы хорошо…
У неё похолодело в груди и горле. О да, она хорошо знала это ощущение. Ей не знать — она хорошо назначена к траурному церемониалу.
— Нет, Амон. Нет.
Он печально посмотрел на неё бесконечно усталым взглядом.
Тем не менее, Миланэ не хотела верить ни себе, ни ему. Рывком поднялась, открыла комод; на пол полетело пару вещиц, а потом на свет выглянули знаки Карры. Миланэ быстро и споро, прямо на кровати, вытащила их, не соблюдая кой-каких условностей. Собрав выпавшую троицу в левую руку, она долго и тяжело смотрела на неё; её облик укрыла тьма.
— Ваал мой, Амон… — начала плакать она.
Вообще, Миланэ научена не плакать по умершим. Нельзя — она мастерица траура, ей не положено, ибо если Ашаи на сожжении тоже заплачет, то что станется с ритуалом? Но здесь стало как-то совсем не по себе; она сильно прониклась историей Амона и бесконечно сопереживала.
— Как это случилось?
— Никакой ночной кошмар не сравнится с обыденностью мира. Сари постоянно с ним ссорилась. Ко всему, в их союзе никак не появлялись дети. О её смерти наплели много чепухи. Сама шла, сама споткнулась, сама проткнула себе сердце… Так сказали, расследовав дело, — усмехнулся он. — Но перешёптывались, что в одной из ссор он толкнул Сари — у них доходило до этого — а она упала прямо на разделочный нож, который держала в ладони. Свежевала свинью. Говорят, она всё по хозяйству делала, а он — ничего, — Амон ритмично и злобно бил маленькой подушкой о кровать, а потом отбросил её.
Миланэ ещё раз посмотрела на знаки Карры, а потом сжала их в ладони.
— Чушь, Амон, — тихо, уверенно молвила она. — Он убил её.
За окном что-то громко ухнуло, потом взорвался скандал. Миланэ не могла не выглянуть: столкнулись две повозки. Она задёрнула занавеску насовсем и полностью, вернулась к нему, усевшись прямо возле плеча; из колоды знаков вытащила ещё один и кивнула самой себе.
— Но он, я вижу, тоже не жилец. Настигла месть, — спрятала знаки.
Амон посмотрел на неё и вздохнул; любить Ашаи: сладко-горько, это непросто, это жаркое мучение, великая трудность во лжи.
«Надо не только уметь видеть. Надо уметь не видеть», — вспомнила Миланэ рассказ, приглаживая гриву Амона. — «Умна ты вроде, а как придётся к чему — глупа. Его тайна, а ты вынула её на свет».
Вообще, врал и скрывался он отлично. Наверняка в Тайную службу отбирают подобных, наверняка там есть свои правдовидицы, которые совершают такой отбор: годен ли скрываться? может ли молчать? Он пытался скрыть от неё свою месть, которую совершил из любви и ревности; у него есть причины, понимала она, ибо — как знать? — возможно, он ещё не полностью доверяет ей. Но Амон не учёл, что всякая Ашаи, знавшая близость со львом, намного-намного острее и точнее чувствует эмпатией душу этого льва. Этому знанию тысячи лет, и сколько раз его использовали в корыстных целях — не счесть…
Он обнял её, уткнулся носом в бедро и так лежал, закрыв глаза.
— Утонул супружец Сари. С небольшой помощью. Как ни старались его спрятать и спасти — всё равно я нашёл. Милани, теперь ты знаешь мою главную тайну.
Приложила руку к сердцу, хоть он и не видел.
— Она будет сожжена со мной, — спокойным, тихим голосом молвила Миланэ.
— Я не был уверен, что он повинен в смерти Сари. Я убил его… больше из ревности. Теперь знаю это наверняка, и мне спокойнее.
Она молчала.
— Не думай, что я тебе не доверяю, потому пытался скрыться. Нет, мне кое-кто помог, и я поклялся, что никому и никогда…
Амон попытался подняться, но Миланэ не позволила, зная о его бесконечной усталости:
— Понимаю.
Повиновавшись, он дальше уткнулся в её бедро носом.
— Прости меня, Миланэ… Я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, Амон.
— Тебе не страшно лежать рядом с убийцей?
— А тебе? — ответила вопросом Миланэ, пронзив его взглядом.
Он не ответил.
Терпеливое ожидание. Ашаи к нему привычны с детства. Так и она ждала, пока её лев заснёт, словно маленькое дитя; наконец, Амон уснул, и Миланэ очень осторожно освободилась от его плена, и села на краешке кровати, вздохнув, облокотившись на колени и сжав лапы вместе.
Всё это было странно, немного безумно. Комната пребывала в страстном, живом бардаке: по полу и постели разбросалась их одежда, в углу возле комода (почему в углу?) валялась сирна, а на самом комоде лежало «Снохождение», совершенно беспечно освобожденное от чёрной ткани, что подевалась неизвестно куда. Когда она успела его развернуть и зачем — Миланэ совершенно не помнила, и это даже пугало.