Снохождение

mso

Она явно не желала говорить хоть слово при свидетелях. Но Нальсазири терпеливо ждала, потому Сарамба кратенько и стесненно молвила:

— Спасибо, Амон.

— Славно. Не велико дело. Теперь идите, не чувствуйте за собой вины, прекратите шалости, а то этот дом с ума сойдёт. Ищите любовь вовне, будьте добрыми сестрой и братом. Ибо общество вам не простит и не даст вам отдохновения. Обсудите всё между собой без недомолвок, не таясь. Ибо так хотят Сунги.

— Спасибо, праматерь Ваалу-Нальсазири, — поблагодарил за обоих Амон.

— Идите наверх.

Они вышли; но, не сговариваясь, встали у закрытой двери и начали слушать.

— Я замечу, что это ни в какие ворота не лезет…

— Засели тут на мою голову! О, горе мне! Вы чего, совсем детей не любите?! Отдали на растерзание — сами же! Служанка-то теперь имеет о чём язык почесать! Нашла, кого взять в дело воспитания! Дуру Ифану! Вы даже не удосужились с ними поговорить, ни до, ни после, ни вообще! Ваал мой, это дело можно было разрешить всего лишь парой слов… Большое дело, видите ли. Мы такие правильные, видите ли! Хотя ходим к шлюхам по мелкопраздничным дням! — видимо, это назначалось отцу; Сари и Амон переглянулись. — Так разорвём своих детей на части, пусть знают-то, чего вольно, чего нет!

— Я вот что…

— Ты вот что! Хоть бы раз взглянул на несчастное дитя! Взяли его, так почему не воспитывали?! Как подрастёт, так возьми его в Вельтро или на Старый Зуб. Отдай его тем своим шлюхам. Они ему всё покажут и расскажут лучше, чем ты. А Сарамбу вы мне только троньте упрёком. Ты ей продыху своим рукоделием не даешь! Что, она, сидя у нитей да игл, себе найдёт кого-то? Они растут, они учатся жизни…

— Хороша учёба! Позор какой!

— Позор — быть глупой и косной!

Установилось молчание. Сари дернула Амона за руку, мол, пошли поскорее, ибо они уходят. Но Амон отмахнулся: через щель он видел, что все ещё сидят на местах.

— Какая ж ты глупая, дочь моя. Вот таки глупая. Слепая в одном. И зоркая — ах, зоркая! — в ином. Всё у вас вот так, светских душонок: перековеркано вверх дном. Смотрите вы хорошо, да не в те стороны.

Амон дотронулся к ладони Сари.

— Пойдём, что ли? — спросил шёпотом.

— Пойдём…

Всё улеглось. Казалось, дело обернулось как нельзя лучше, и им повезло, что всё обошлось сравнительно легко. Умная Сари сразу сказала Амону, что не стоит беседовать в сей же день — не удастся, ибо праматерь вскоре уйдёт, а отец с матерью останутся и наверняка продолжат их дёргать. Так и случилось. Мать всё равно имела долгую, напряженную беседу с Сари; в конце концов, они вдвоём расплакались, и договорились, что в семнадцать Сари начнёт искать себе пару, надевая пустые ножны на пояс, и на том всё кончилось. Амона мать никак больше не трогала, по слёзной просьбе дочери. От отца тот получил пару зуботычин и обещание, что свои деньги ему на шлюх не потратит никогда и ни за что, и что в шестнадцать он мигом пошурует на работу в лесопилке, а в девятнадцать — короткие проводы, пару империалов в карман, ржавый меч — поминай, как звали. Старший брат так ничего и не узнал. Служанку заставили молчать: частично деньгами, частично угрозами (но на самом деле её напугал взгляд Ваалу-Нальсазири). Правда, она всё же как-то проболталась, но к счастью, слуху не поверили и он растворился.

Сари и Амон поговорили на следующий день. Он видел перемены: Сари оказалась по-настоящему напугана. Он видел: она столь ужаснулась происходящему, столь приняла вину и стыд, что больше никак и ни за что не рискнёт с ним пойти на откровенность, даже в разговоре, даже если бы желала. Они молвили друг другу обычные тёплые слова поддержки, Амон поблагодарил её, сошлись на том, что всё более-менее обошлось, даже побоялись поцеловать друг друга в щёку напоследок. Он даже не решился поцеловать её руку, что так любил делать. Ведь теперь, из любви (как странно!), следовало не трогать её, поменьше говорить с нею и вообще, оставить в полном покое. Ей следовало стать ему «просто приёмной сестрой».

Этот разговор оставил в нём жестокое чувство недосказанности. Он столько желал сказать, но не сказал.

После всего Сари заболела; всё было схоже на простуду, и по всему, ею являлось, но Амон был уверен, что это из-за волнений.

Плыли луны. Со временем всё стерлось, и хотя все всё помнили, но в доме хранился строгий уговор никогда об этом не заговаривать. Между нею и ним выросла невидимая, но прочная, гнетущая стена. И они это понимали, они — втайне — ненавидели эту стену; но Амон понял, что ничего не может поделать, ибо боится за Сари; а Сари боится за него и за себя.

Далее ничего особого не происходило, время плыло, день за днём, луна за луной; но затем, по происшествии пяти лет, кое-что напоследок случилось.

Подходила к концу Четвёртая Луна Огня — конец годового цикла. Сарамба готовилась стать супругой льва из Вельтро, сына главы местной Префектуры Регулата закона и порядка, чем мачеха страшно гордилась. В этом году Амону должно было исполниться девятнадцать, и отчим готовился немедля, после окончания года, отправить его в Легату и забыть о нём. Амон знал это: готовил кой-какое снаряжение по советам опытных друзей, собирал деньги на оружие (в Легату принято приходить со своим, хотя можно и так), пробивал насквозь копьём с хорошим наконечником доску в два пальца толщиной. Дома он теперь бывал редко, перебиваясь ночёвкой один-два раза в десять дней; с несколькими сорвиголовами добывал охотой кожу и меха, по большей части, лисьи. Ночевал-жил у друга, иногда — по нескольку дней в лесах; мог там засесть и на несколько недель, без всяких неудобств обустраиваясь в землянках и пещерах, которые время от времени заселяли охотники вроде него.

Хотя всё уже давно оговорено, в том числе между родителями, но Церемония Вхождения всё оттягивалась по всяким глупым причинам, и с нею стоило поспешить, ибо свадьба должна была состояться через луну. Мачеха волновалась: вдруг лев в последний момент соскочит? Никто особо не скрывал, что это родовой брак, умный как говорят, проще говоря — по расчёту.

Но, наконец, Вхождение было назначено. В этот день Амон чувствовал себя по-дурацки и откровенно маялся. Мачеха с отчимом пригласили его, как говорится, для чужого глаза, ибо так требовали приличия: приемный сын остаётся сыном, считается частью рода, носит родовое имя и должен присутствовать на церемонии. Облачившись в единственную праздничную одежду, что у него была — синюю пасну, Амон уселся в столовой и принялся скучать в ожидании. Эта штука, пасна, напоминавшая тогу, обертывалась довольно замысловатым способом поверх туники: сначала вокруг пояса, потом через плечо; в ней Амон чувствовал себя неуютно. По дому бегала Ифана и ещё две родственницы из посёлка, приготавливаясь к приезду жениха, и все они должны были тотчас исчезнуть после его прибытия, ибо, по обычаю, которых в Андарии целый обоз и маленькая тележка, в этот день маасси должна хозяйничать совершенно сама — никто не должен ей помогать.

Сарамба находилась где-то наверху с матерью. Амон не стал туда захаживать — по некоей молчаливой, негласной договоренности, путь на второй этаж был ему заказан, и там он сколь-нибудь долгое время не бывал уже несколько лет.

Надоело скучать и стучать когтем по чаше с орехами в меду, и он пошёл нарубить дров, прямо так, в праздничной одежде.

За этим занятием его застал приезд будущего супруга. Ифана зашипела на него, чтобы он поскорее мыл руки и стрелой летел в гостиную, и скрылась вместе с родственницами в комнате для прислуги.

Через мгновение Амон сидел в дальнем углу, в конце стола; на это, кстати, обратил внимание один из гостей. Ему было объяснено, что Амон вот-вот уйдёт в Легату, а потому вот так, символически, отрекается от мирной светской жизни. Такое объяснение было встречено с полным пониманием, ибо такой обычай вполне существовал, и Церемония Вхождения — а если объяснить проще, то обычное застолье, приправленное небольшой кучкой условностей — началась.

Гостей приехала целая куча, добрый десяток голов. Амону они оказались абсолютно неинтересны, как и происходящее. Жениха ненавидел — он казался идиотом. Сарамбу немного ревновал, но за столько лет привык вообще никак не проявлять чувств. Она давно стала для него совершенно недосягаемой звездой, символом иного мира. В последнее время он оказывал некоторые знаки внимания одной молодой львице из посёлка, но это было чисто так, чтобы чем-то себя занять; недавно он бросил это делать, ибо не хотел морочить голову маасси перед уходом в Легату, в которой уже видел себя мёртвым героем. Ему казалось, что так будет лучше всего — умереть молодым и ни о чём не беспокоиться.