Снохождение

mso

— Прости, что заставила вспоминать страшное.

— Пустяки.

— Навмест расскажи нечто светлое. Поведай о первой любви, — попросила Миланэ.

— Первой любви? — очень удивился он.

— Вижу, твоя душа волнуется от воспоминаний, — заулыбалась Миланэ.

— Не знаю… — засомневался, затерзался Амон. — Миланэ, если хочешь выслушать, то… это длинная… путанная история. Немного странная. Слишком откровенная.

— Я сохраню в тайне твоё откровение.

Амон попал в Западную Андарию, самую строгонравную и благочинную. Вот как всё стало вокруг него: примыкающий прямо к лесу большой дом; новая мать — дородная, строгая, большая, со взглядом каменной статуи и вечно заляпанном переднике; новый отец, пропадающий если не на лесопилке, владельцем коей являлся, то на охоте, не бывающий дома неделями; сводный старший брат, которому было решительно плевать на такую мелюзгу, как Амон; и сводная сестра, на два года старше, милейшая и добрейшая душа, давшая ему, маленькому, много столь недостающей материнской ласки. Ему сразу было запрещено воспоминать что-либо о приюте или, упаси Ваал, о хустрианских «родителях». Теперь он — андарианец, и будет воспитан соответственно. На произвол судьбы его никто не бросит, но и носиться, как с яйцом, никто не будет. Так было сказано, так пошли дни.

Амон рос, больше помогая по домашнему хозяйству и топчась на лесопилке. На охоту отчим его не брал, поскольку души не чаял в старшем сыне, а до приёмыша ему большого дела не было; впрочем, никогда не обижал и вполне содержал. Он похлопотал о неплохом образовании Амона, отдавая в лучшую школу недалёкого городка Вельтро (хотя школ-то было всего две), и позволял пользоваться своей какой-никакой библиотекой. Дом находился на отшибе большого посёлка, потому Амон, по большей части, целыми днями оказывался предоставлен сам себе и отлично изучил лесную местность вокруг. Целыми днями он мастерил луки, ловушки для мелкой добычи, лазал по деревьям и купался в реках, которых было целых три.

Амон сразу больше всего привязался к сводной сестре. Звали её Сарамба, была она львёной не по годам крупной, воплощая собой мать в миниатюре, лишь только облик её был намного добрее и мягче; она не являлась красавицей в полночестном смысле слова, у неё были недостатки (большие уши, неровные зубы, ординарнейший светло-пепельный окрас), которых Сарамба стыдилась ну просто до смешного; но она не была страшненькой, нет-нет — вполне-очень ничего; хоть она и была ещё мала, но все говорили, что Сарамба благополучно и без потрясений найдётся львом без завышенных запросов в будущей жизни. Симпатичная. Она симпатично улыбалась, стыдилась, забавно злилась, очень трогательно печалилась, и принадлежала к той породе львиц, которые всех жалеют и которые не умеют отказывать.

Когда Амон исполнилось тринадцать, полоска вдоль головы и шеи начинала превращаться в гриву, которую старший брат имел привычку дёргать (он вот-вот должен был уйти в Легату), а Сарамба — взъерошивать, его подкосило: он тяжело, горячо, исступлённо, неудержимо и невозможно влюбился в сводную сестру. Сыграли роль и хустрианская кровь, и начало возмужания. У хустрианцев с этим справляются быстро и мастерски: там половое воспитание начинают ещё тогда, когда львёнок и говорить толком не умеет, а начало возмужания определяют мигом и сразу утоляют интерес юного самца проверенными временем способами.

Но в Андарии такого нет и не будет, а род здесь — святое. Поэтому поначалу Амон старался не проявлять интереса к Сарамбе, убеждая себя, что это — его сестра, так нельзя, и всякий интерес к сестре любовного толка — хуст; но оттого жгло ещё сильнее. Всё, что оставалось: изнывать, бесполезно убеждать себя, сражаться с собой или действовать на свой страх и риск.

И всё усугубилось тем, что Амон оказался не робкого десятка.

Поначалу Амон скрывался и страдал в одиночестве. Но потом понял, что это — не его стезя. Лучше получить тысячу тумаков и сотню отказов, но всё равно попробовать. Что именно «попробовать» — он ещё сам не знал. Нет, Амон чётко зарубил себе на носу, что хорошо бы её поцеловать и завязать некие тайные отношения; а дальше всё растворялось в мраке сладкой неопределенности.

Сарамба с негим ужасом наблюдала за его дико изменившимся поведением. Ей было уже шестнадцать, она превратилась в юную андарианскую маасси — создание, по идее, кроткое, стыдливое, послушное роду и родителям, хозяйственное, предпочитающее охоте домашние дела, беспрекословно благочестивое и водночасье практичное, весьма расчётливое. Она обрела округлые, типичнейше андарианские черты, где нет места никакой остроте, а всё плавно-округлое: уши, мордашка, нос, фигура, даже кончик хвоста; здесь-то и проявилась её родовая привлекательная черта: отлично сложенное, далёкое от худощавости и тщедушности, крепко-сбитое тело западной андарианки, почти как у взрослой львицы.

Она была старше, выше, сильнее и больше Амона.

Но это его совершенно не останавливало.

Он начал приглашать на различные одинокие прогулки; делать подарки; писать неуклюжие стихи и записки; выискивал любое мгновение, чтобы уединиться с Сарамбой или, как он называл её — Сари. Мачеха, не единожды услышав это ласковое сокращение имени, запретила Амону так обращаться к дочери, потому что пыталась следовать каким-то своим воображениям насчёт «приличной жизни, принятой в городах». По мнению мачехи, ласковые сокращения для шестнадцатилетней маасси недопустимы в «приличных родах», а тем более из уст пасынка. Амон оказался упёртым — нарочно начал делать это, постоянно натыкаясь на конфликт и скандалы.

Поначалу Сарамба, поняв чувством самки, что происходит с братцем, про себя посмеялась над этим. Потом начала внутренне жалеть его. А потом вдруг поняла, что поддаётся ему, идёт на мелкие уступки, продолжая жалеть и любить, как брата. Из-за застенчивости она не решалась прямо заговорить с Амоном, тем более — с родителями. Кроме того, Сарамба понимала: в этом случае сводному брату не поздоровится. Потому решила молчать и действовать по извечному принципу: будь что будет.

Амон оказался необычайно настойчив. В конце концов, всё это и привело их к первому поцелую, когда она, хитрым способом выманенная в самый дальний угол сада, читала ему классические стихи Вейтаны. Амон набросился на неё, как на добычу, и она ничего, ничего не могла с этим поделать.

Конечно, всё получилось ужасно-смешно: он укусил её губу, стукнулся зубами и нечаянно задел рукой бусы, разорвав их. После попросил прощения за эти неудобства и сказал, что никогда не целовался. А ещё, что безумно любит её. А ещё предложил удрать из дому вдвоём и как-нибудь жить-поживать в большом мире, или притвориться, что они «заблудились» в лесу, а самим где-то уединиться и… Что «и» — Амон так и не договорил, потому что сам не знал. Идеи, как им теперь устроить жизнь после столь поворотного мгновения, как поцелуй, посыпались из него, как из рога изобилия.