Снохождение

mso

У входа на кухню зашуршали шаги; Амон не оборачивался.

— Сир Амон, госпожа вызывает в гостиную, — с издевательским пиететом проворковала Ифана.

Он вздохнул. Ну вот и всё. Доигрались.

«Я — воин. У меня нет страха. Я просто войду, расскажу всё так, чтобы спасти Сари. Остальное — плевать».

Посмотрел на себя, поправил грубый, великоватый пояс, отданный сводным братом, одернул тунику и решительно вошёл в гостиную.

За большим столом на двадцать голов сидели: отчим, мачеха, Сарамба, праматерь. Возле мачехи уселась Ифана.

— Ну что, деятель. Садись, — увидев утвердительный кивок мачехи, первым сказал ему отчим. Он указал на противоположный угол стола.

Амон сел в одиночестве. Это, вообще-то, было хорошо. Сари сидела с ними; значит, обвиняемым, по большому счёту, будет он. Что ж, справедливо.

Наверное, у мачехи имелся какой-то свой план всего этого действа. Но он вмиг расстроился:

— Я так понимаю, мне суждено видеть суд, — внезапно молвила Ваалу-Нальсазири. — В таком случае, по давнему обычаю Сунгов, я беру в нём главенство, как Ашаи и старшая в этом роду. Ибо так хотят Сунги.

Ваалу-Нальсазири быстро, обычно и ловко зажгла игнимарой большой тройной подсвечник, что без дела стоял на комоде, водрузила его по центру стола; Амон никогда не видел от неё огня Ваала, ибо она, казалось, уже давно забросила свои дела Ашаи. Наверное, то же самое подумали и отчим с мачехой, потому что изумлённо глазели на неё.

Сари, наконец, подняла взгляд.

— Ифана, ты что здесь делаешь? У тебя нет занятия? — тут же спросила праматерь у служанки.

— Она всё видела, — вступилась за неё мать Сарамбы.

— Это родовое дело. Если потребуется, я её позову, — неподражаемо уверенным тоном Ашаи молвила Нальсазири. — Ступай, Ифана, да пребудет с тобой Ваал.

Служанка, с низко спрятанным хвостом, как говорится, торопливо удалилась, даже не поблагодарив за благословение, но не от неуважения, а наоборот — от страха.

— Итак, что произошло?

Первой начала говорить мачеха, хотя было заметно, что неожиданный поворот событий явно ей не по нутру. Наверное, она предполагала, что все они попросту возьмут да заклеймят Амона; а там, глядишь, можно выгнать его к шакальей матери из дому или ещё что. Она сказала, что давно заметила, как Амон стал «диким и ненормальным», что он «нагло надоедает несчастной Сарамбе» и что «творится нечто ужасное», только никак не могла «поверить в такое». Практически каждое её слово сопровождалось негромкими возгласами Сари:

— Нет… Не так… Неправда… Не надо…

— У нас не Хустру! У нас — Андария, — расплакалась мачеха наконец. — Где у нас такое видано? Хустрианский ублюдок! Кровь от крови далеко не утечёт! Как теперь мне утереть слёзы моей дочери, как заставить забыть о поругании? Что теперь скажут добрые Сунги в округе? Пойдет молва — что станет с её будущим? Какой позор, какое несчастье…

Нальсазири поняла, что больше дочь ничего не скажет, поэтому обратилась к её супругу:

— Тебе есть что сказать?

— Я только что узнал обо всём этом дерьме! Неслыханно! Я его привяжу к столбу и засеку! Чего ты с ней делал?! Говори!

— Я люблю её. Но у нас ничего не было.

— Чего «ничего не было»? Чего ты врёшь?! Вот все говорят, что было! Сарамба, что у вас там было, а то я уже не пойму! — он два или три раза ударил кулаком по столу.

— Отец… — истинно застонала Сари. — Отец, не надо…

— Оставь, не кричи на неё, — испугалась мать за дочь.

— Понятно. Амон, придётся тебе говорить, — взмахнула рукой Ваалу-Нальсазири. — Говори правду, ибо так хотят Сунги.

Амон начал говорить всё прямо, как есть: что влюбился в Сарамбу; что начал приставать к ней; что полез с поцелуем, а она не смогла его отбросить, ибо пожалела; что требовал от неё этого ещё и ещё, а она не могла ничего поделать и рассказать — тоже; что Сари ни в чём не виновата, а именно он — негодяй, подлец и развратник; он постоянно надоедал ей, но она не могла всё выдать, ибо жалела и боялась, что мать с отцом сотворят с ним неизвестно что; что ничего у них не было, в смысле — соития, в этом все могут быть уверены, потому что Сари — порядочная маасси, и такого не допустила.

Она бы скорее умерла, чем допустила такую гнусность.

— Перестаньте её мучить. Она — самая лучшая львица в мире.

Так закончил и сел. Сердце колотилось просто до невозможности.

Все молчали. Потому он решился добавить:

— Это я начал, это всё начал я. Я всюду подстерегал её. Я знаю, что сделал соверш…

— Хватит оговариваться, — прервала Нальсазири его отчаянный монолог, — не так глупа, как выгляжу. Раз собралось это дурное судилище, то я скажу слово.

И Ваалу-Нальсазири действительно сказала. Конечно, многое, что наплёл Амон — благородная ложь. Это была их игра. Они молоды. Они учатся любить. Ими движут страсти юности. Им никто не объяснил, что их любовь ни к чему доброму привести не может. Не потому что она плохая — никакая любовь не может быть плохой; просто таковы правила общества, правила жизни, и лучше их не нарушать, если требуется уверенность и покой. Вообще, все подняли такой галдёж и шум, будто невесть что случилось, нечто из ряда вон. А в их возрасте подобное — да должно было произойти; чему тут удивляться? Тем более, они не родной крови, не надо обманываться на сей счёт. Зачем было выносить это на обсуждение, на порицание? На потеху служанке? Очень остроумно. Нужно не только уметь видеть, нужно и уметь не видеть. Ничего бы не случилось, и всё бы окончилось, как ни в чём не бывало: Сарамба влюбилась бы в кого-то, Амон стал бы львом и ушёл.

— Я пожила на свете больше, видала всякого. Так что слушайте меня, маасси и молодой лев. Ничего такого не произошло, втай забудьте о всех проклятьях, которые вам довелось услышать. Но поскольку вы попали в ловушку, то у вашей любви нет выхода, и нужно всё окончательно разрешить. Ты, Амон, должен сказать, что больше не потребуешь от Сарамбы ничего, ибо ей нужно будущее. И поблагодаришь за всё.

Он неотрывно смотрел на неё. Сари то ли сама приоделась, то ли её вынудили; но была она очень мила. Красивый серебряный родовой венец, передававшийся из поколения в поколение, сиял в неверном свете огня.

Поднимать взгляда маасси не решалась.

— Сари, прости, что так обошёлся с тобой. Я тебя очень люблю. Ты самая лучшая львица в мире.

— Какой стыд! — зарычала мачеха. — Она тебе сестра!

Но Ваалу-Нальсазири делала вид, что этого не слышала. Теперь обратилась к маасси:

— Ты, Сарамба, сознаешься себе, что хотела этого, потому так случилось. И ничего постыдного нет — ты училась любить. Ты скажешь, что больше не станешь давать ему повода, потому что тебе нужно будущее. И поблагодаришь за всё.