Снохождение

mso

Всё кончилось тем, что дисциплару изгнали, исхлестали кнутом, вывезли и выбросили в лесу в десяти льенах от Марны. Великая загадка, зачем её вообще оставили в живых; к сожалению, ей это не помогло, и она умерла от горячки в ближайшем посёлке, обрывчато поведав, что случилось. Её история оказалась столь невероятна для обывательского уха, что ей не поверили.

Через два дня Тастас был мёртв.

Многие подробности остались тайной. В ту ночь он снова мучился кошмарами и с ним снова спала Наамзира. Известно, что среди ночи раздались его крики и хрипы, которые охрана услышала сразу; обнаружили Тастаса исколотого, с разрезанной шеей, в которую впилась сирна. Ашаи сидела на краю кровати, вся в крови, и пила что-то из кубка. Её сразу поволокли в темницу, но уже там она упала в слабость и умерла к утру.

Уже к вечеру того дня Ашаи-Китрах объявили о сути случившегося, быстро совершили переворот и совместными усилиями со светским сопротивлением поставили управлять Сунгами одного из сенаторов. Дворец сразу взяла Легата. В нём было обнаружено множество ужасных вещей и доказательств. Тело Наамзиры нашли в темницах; на середине её хвоста обнаружились ленты цвета шерсти, назначение которых поняли не сразу — именно ими она намертво привязала сирну к хвосту.

Её сожжение прошло с величайшими почестями. О её поступке гласилось в каждом уголке Империи: несколько дней Вестающие передавали только сообщения о Ваалу-Наамзире, указывая распространять их повсюду. Приверженцы Тастаса вмиг разбежались. Записи, переданные ранее, частично сохранились у сестёр сопротивления, частично были найдены в её личных покоях, рассованные по тайникам и углам.

…Многие из сестёр рассудят и осудят: как могла я жертвовать кровью близкой мне духом, не только взирая без внешней страсти, но ещё надругаясь? Так отвечу, не в оправдание своё, а в назидание будущим Ашаи: если мы не сразим эту чернь, что возомнила себя Дланью Ваала, любой ценой, то можно будет сказать, что всё сестринство погибло, ничего от него не осталось. Но знайте: так не будет. Будет так, как возволит Ашаи. Если сыновья Сунгов не могут убрать варвара на тронце, то сделают это дочери Сунгов…

Биографию Ваалу-Наамзиры изучали с величайшей дотошностью. И установленная истина, мелочь промеж иных: на её Приятии, когда ещё никому ничего не было известно, и мир казался велик и прекрасен, она получила алый окрас на переносице…

…Миланэ преклонялась, глядя перед собою на два шага, как и полагается при позе криммау-аммау. Но тут она услышала, что наставницы о чём-то… спорят.

Любопытство взяло верх, она украдкой подняла взор.

Скади, сопровождая речь размашистыми жестами, что-то доказывала Вериссе. Та стояла, застыв с вытянутой рукой, в которой нечто держала схожее на маленькую чашечку; похоже, именно в ней был пигмент для окраски.

— Нет, нет, нет.

Хильрара, судя по всему, держала нейтралитет и слушала обоих.

Миланэ слышала всё плохо, фрагментами, ибо уши прижаты, как положено.

— Но…

— Для неё… не знаете!

— Не слишком… чувствовала…

— Нет, — отрицала Скади. — Только…

В конце концов, тихо вмешалась Хильрара, и Верисса развернулась, жестом призвав к себе служителей; Миланэ вмиг снова стала смотреть вниз.

Заминка была неожиданной, странноватой: при таком важном ритуале не должно быть несуразностей.

Сестры Круга Трёх, наконец, подошли к ней. Она из криммау-аммау перешла в «позу безволия и отдачи» — омраани-аммау, при которой просто встаёшь на колени; она разрешена Ашаи только для строго определённых мгновений, всё остальное время сестринству не вольно вставать на колени, как каким-то рабам или дхаарам.

Ваалу-Миланэ закрыла глаза и ощутила холодное прикосновение между ушами. Скользкое и холодное, прикосновение продолжало путь ко лбу, потом к переносице и окончилось у самого носа.

— Входящая к нам пусть не имеет сомнений.

Всё. Испытания начались.

Ни слова больше не говоря, не оборачиваясь, сёстры Круга просто удалились, оставив её в полном уединении. Где-то гулко хлопнули двери, Миланэ поднялась. Дотронувшись к холодному, поглядела на палец; на нём остался ярко-алый след пигмента с киноварью.

Когда она шла к больнице, то все, абсолютно все делали книксен, равняясь с нею. Обычай. Все они видели знак на её лице, все понимали, что сейчас дисциплара на великой стезе испытаний.

Миланэ, правда, совсем не замечала всех этих книксенов и взглядов уважения.

Нет, невдомёк. Как можно убить львицу за то, что она заглянула в книжку без спроса? Так, погодите, любой может сказать, что есть выбор: можно умереть, а можно уйти. Но ведь уйти — равносильно смерти. Это будет совсем другая Миланэ, которая не будет знать, что и как ей делать в мире. Не так ли?

Её начала смешить глупая абсурдность бытия.

В приёмной встретили с чрезвычайной обходительностью и осторожностью, будто Миланэ была больной, а не дисципларой в Приятии. Светские служащие отвели её к Ашаи, что расслаблено возлегала на ротанговом кресле на заднем дворе; сидела она спиной к Миланэ.

«Хм, первое испытание в больнице. Даже не знаю, что может быть. Неужели фармация? Ох…», — разочарованно думала дочь Андарии. Скука же. Она до вечера будет возиться со ступками, бродить по холодному погребу (в котором всегда чихаешь от мелкой травной пыли), а это успело надоесть ещё много лет назад.

Испытующей оказалась Ваалу-Серетта. В дисципларии все знали Серетту как мерзкую характером склочницу с замашками старой девы; наставляла она целительство и врачевание, но делала это неважно, преимущественно занимаясь безнадёжно больными. В дисципларии она засиделась, пребывая тут не менее десятка лет, что, вообще-то, запрещено канонами. Также поговаривали, что она и впрямь старая дева (в этом её, кажись, уличила одна из правдовидиц), что тоже, вообще-то, запрещено канонами — Ашаи перед Приятием должна знать льва хотя бы раз. Серетта не была старой, лет под пятьдесят, но выглядела воистину на все семь десятков.

Стало чудовищно жаль, что вести первое испытание дано именно ей. Глупый, неуместный сарказм судьбы, и резчайший контраст с её воистину великолепным Кругом Трёх.

Равнодушные, безучастные глаза посмотрели на дочь Андарии.

— Восславим Ваала, наставн…

— Восславим. Эх.

Она ничего не говорила, и Миланэ-Миланиши вдруг села напротив неё, не ожидая приглашения. А что такого.

— Это тебе красную краску на нос дали, да? — с какой-то базарной любопытцей, даже завистью спросила Серетта.