Снохождение

mso

«Что с неё, жизни, взять. Родилась — жила — сгинула», — усмехнулась зло и недобро, но вдруг заметила на стенах своей одноночной тюрьмы, в которой ей пришлось коротать время перед вечностью, множество… выцарапанных надписей. Их было так много, что они даже не сразу бросались в глаза — столь ровен и разнобоен оказался их слой. Бросив размышления, она подошла к стенам в великом любопытстве. Какие-либо надписи на стене, да ещё в дисципларии — та ещё пошлость, но здесь их почему-то (видимо, в назидание и послание следующим поколениям) не трогали. Все они, судя по всему, были выцарапаны острием кинжала; наверняка всякая ученица, попав сюда на втором испытании, сначала недоумевала, потом понимала суть дела, а потом сама нацарапывала то, что считала нужным — если считала нужным.

«Здесь размышляла о пути Ашаи Ваалу-Шен… (неразборчиво), 765 г. Э. И.». «Пусть исчезнет ученица и придёт Ашаи! Ваалу-Линая, 710 Э. И.». Ни много, ни мало — сто лет назад. «Най-най, забыла Наумре отдать тентушь!». «Ваал велик, мои сёстры! Восстанем же духом!». «Здесь я чувствую себя дурой, а ещё могу простудиться. Время Вод! Одумайтесь, наставницы! В.-С.-Д., года не укажу». «Люблю безумно Настигая из Хаса! Ты мой зверррь!». «Меня не станет, но мир будет. Всем добрых судеб. М.»

Да уж. Всем добрых судеб. Безвестная М., как я тебя понимаю.

Миланэ небрежно взяла стул, поставила у входа на балкон, прислонилась к холодной, неприятной стене, и закрыла глаза. Начало грезиться: она вовсе не здесь, она не Сунга, не дочь этого мира, а всё в её жизни устроилось по-иному, и стала она Ашаи древности, когда не было места глупым вещам и нелепым испытаниям, а всё было по-настоящему, и она вовсе не сидит в маленькой башне-тюрьме, а стоит у края крутого утёса, где надо встретить семь закатов, а её собрат здесь — лишь ветер…

Её, молодое красивое создание, способное привести в мир себе подобных, умерщвляют по такому нелепому и глупому поводу, которому изумится всякий, обладающий здравым смыслом; и ещё более погрузится он в трясину абсурда, если прознает, что она согласилась с таким приговором добровольно…

«Взять и разоблачиться, оставив всё за хвостом? О, нет. Я — Ашаи; таковой родилась, таковой и останусь. Прости меня, мама; прости меня, Амон. Вам будет печально, но как мне иначе? На чём будут стоять мои миры, если я оставлю саму себя; как может волить безотважная Ашаи? Да, я слишком горда, если будет угодно».

Она вынула сирну из ножен и начала царапать на стене своё.

«Мне суждено служить во славу всех Сунгов. Было. А теперь? Теперь да, теперь я гибну во славу всех Сунгов, ибо сама — Сунга. Да ведь это всё — искусственность, имя, даже хуже — номен; это то, чем нарицают, не более. Номен — слово, не более; но сколь сильное слово, что ради него погибают».

Остановилась ненадолго, потрясла рукой — чтобы царапать по твердому камню, требовались усилия.

«Нет, наверное, они знают, что я украла книгу», — пришла к выводу, скалясь от отвратительного скрежещущего звука. — «Дааа, тогда Арасси может заиметь неприятности, ведь книга теперь у неё. Я ж её попросила вернуть. Вот глупость».

Она начала плакать, потому что Арасси всегда была её самой лучшей, самой близкой подругой, и если что доверялось самое-самое, то только ей, никому иному. Быстрое, небрежное прощание так впечатлило Миланэ в самом худшем смысле, что она даже не сразу осознала, что к чему, и не приняла боль в сердце. Этот лёгкий взгляд, это вспорхнувшее прощание — и всё?

Слёзы мешали видеть то, что она писала на стене. Впрочем, дело почти сделано.

На стене осталось: «Амон».

— А я тебе признаюсь: никого не любила так, как тебя.

Миланэ сама не понимала, почему так. Как только вспоминала о нём, так сразу брала истома.

— Буду к тебе приходить во снах.

Подошла к столику, бросила на него со звоном сирну, потом вышла на крошечный, полукруглый, каменный балкончик с видом за озеро и села прямо на пол в углу, так что ей остался для обзора лишь кусочек неба, да и тот не видела, потому что обхватила голову руками, крепко прижав уши, и глядела в пол.

«Если бы он сейчас понял, что со мной, прилетел сюда, вскарабкался по крутой стене и сказал мне, дрожащей, идти с ним, то… дааа! Вот тогда я бы убежала. Вот именно тогда. Я бы сдала всю свою волю ему, ему одному, он бы мне говорил, что делать и что не делать, а я только бы смотрела на него снизу вверх, говоря: “Да. Да. Да”. Я бы делала что угодно. Я бы забыла своё имя, но шла за ним. Я люблю тебя, Амон. О, как жаль, что не могу больше придти к тебе в сновидении — времени больше не осталось. О, представь себе, как бы мы вместе приехали ко мне домой, в Андарию, ты бы познакомился с моей мамой; мы бы шутили, сидя за столом, ты был бы остроумен, а я бы тобой гордилась, мама была бы довольна, сияла и хлопотала вокруг, и кто-то бы пустил шутку о том, что пора уже разрешить замужество для Ашаи-Китрах, на что ты бы серьёзно ответил, что мы и так будем вместе, ничем не будем обделены, даже больше, и ты ничего не имеешь против моего призвания, оно тебе даже очень по душе, потому что нет ничего сиятельнее величия сестринства, и замужество вовсе не нужно нам, чтобы быть парой, най-най, втай больше того, мы уже хорошо задумались о детях, их у нас будет несколько…»

Маятник мысли качнулся, Миланэ вспомнила о матери.

Род её, по отцу, ничем не блистал. Бесславен род, вообще-то. Когда-то, очень давно, род Нарзаи славился немалым достатком и хорошими добродетелями, но потом, из-за нерадивых отпрысков, скатился вниз и стал ещё одним обычным родом Андарии — без больших пороков и свершений. По матери родословная была иной, со примесью благородной крови, правда, изрядно разбавленной; мать, вообще-то, вышла за отца довольно случайно, и две её сестры, тётки Миланэ, холодно встретили сей брак. Поэтому-то Миланэ знала только родню отца, а родня по матери была практически чужой, поскольку там выросла невидимая стена. Род Нарзаи бы не чтили вовсе, а с матерью и считаться бы перестали, если бы Миланэ не превратилась сызмальства в Ашаи-Китрах; мать рассказала потом, по секрету, что злые языки пророчили ей быстрый уход с тропы; потом болтали, что она-де не попадёт в дисципларий; а потом не пройдёт Совершеннолетие. Но когда она вернулась с дисциплария полноценной ученицей, всяческая родня стала относиться к их семье намного теплее и дружелюбнее, не говоря уже о шуме в родном посёлке. Ашаи в роду всегда считалась очень хорошим, блестящим признаком, особенно в Андарии, где даже троюродный дядя — близкая родня, знаком того, что к роду благосклонен Ваал, а поскольку Миланэ была первой Ашаи-Китрах в роде вообще, то мать очень этим гордилась, равно как и отец…

Тут Миланэ поймалась на мысли, что и дальше, совершенно бессознательно, продолжает считать мужа матери отцом. Нет, папа всегда будет папой… Она называла его так всю жизнь. Но её кровь состоит наполовину из материнской, и наполовину — из совершенно неизвестной, и всё, что она знает о носителе этой крови — имя и несколько скупых слов описания. Многое из того, что она о себе знает — совершенная чушь, половина предков — не её предки, имя её рода, если по-честному, вовсе не Нарзаи…

Она посмотрела на уже ночное небо, которое заволокли тучи.

«Когда мать узнает, может сгинуть от горя», — совсем запечалилась Миланэ. — «Я думаю сейчас о себе, о своей гордости. О своих глупостях в голове, да? Амон переживет, все переживут, но как мама?»

Помотала головой, взяла в ладонь кончик хвоста и начала рассматривать, словно диковинку.

«Я вернусь домой, и все будут тыкать когтем: “Ха-ха, мы говорили, что с неё ничего не получится”. Так и будет».

Снова обхватила голову руками.

Что там, за порогом? Неизвестно. Полный экстремум, пустая неизвестность. Миланэ не хочется заглядывать за порог, потому что это страшно. Есть много взглядов, что там есть. Учение Ашаи-Китрах и вера Ваала говорят, что там есть Нахейм для тех из Сунгов, кто вёл себя хорошо, остальные же просто растворятся в Тиамате. Какой он, Нахейм, никто не знает, но все о нём говорят. Некоторые сестры утверждают, что его можно посетить в сновидении, но большинство относится к этому очень скептично. Вообще, в это почти никто всерьёз не верит. Иные говорят, что душа выходит и начинает бродить по миру, пока совсем не ослабеет; но Ашаи знают, сколь эта выдумка глупа, поскольку душа без тела существовать не может — ими же проверено, в этом сестринство знает толк. Если ты больна или болен, то тебе не получится сновидеть и побродить по миру; только в здоровом теле — сильная душа. Ещё говорят, что бояться нечего: смерть — сон без сновидений, очень-очень долгий, очень-очень сладкий. Не боишься ведь того, что тебя не было целую вечность до рождения. Да, но все забывают, что время плетит в одну сторону, и никто не может сказать наверняка, что всё после смерти будет так же, как до рождения.