Снова в школу
Шрифт:
~ ~ ~
— Итак… Почему история? Преподавание? Как именно это произошло?
Мы едим на заднем дворе, за маленьким столиком с тусклым фонарем между нами и цепочками оголенных лампочек, висящих над забором, обрамляющим двор. Озеро потрясающе ночью, неподвижное, как стекло, сияющее в лунном свете.
— Это интересная история.
Гарретт откусывает кусок стейка с вилки. И меня поражает то, как он жует — это горячо. Не думаю, что его жевание заводило меня раньше, но сейчас то, как двигаются его губы и сжимается челюсть, просто раздражает меня всеми правильными
Или, возможно, я действительно странная.
То, как Гарретт режет свою еду, тоже сексуально. То, как его скульптурные предплечья сжимаются с этими выпирающими венами, выставленными напоказ, просто просящими, чтобы их лизнули. И у него отличные руки, длинные пальцы — то, как они обхватывают столовые приборы, заставляет меня представить, как они выглядели бы, обхватывающие его член. Как бы он обхватил себя, если бы мы занимались любовью, и двигался между моих ног, жаждущий войти в меня. Я бы приподняла бедра, чтобы встретиться с ним — мы оба испытывали бы безумную, настойчивую, потную потребность.
— Тебе жарко? — спрашивает Гарретт.
Потому что я раскраснелась и обмахиваюсь веером.
Я делаю большой глоток вина.
— Нет, я в порядке. Итак… преподавание?
Он кивает, вытирая рот салфеткой. Это тоже горячо.
Срань господня, у меня неприятности.
— Я поступил в колледж, не определившись с профессией, ты же знаешь. Я думал, что буду специализироваться на футболе, — шутит он, — а потом это было… весной на втором курсе сразу после моей второй операции на колене…
Гарретт был назван игроком года и получил Национальную награду квотербека в свой первый год в Рутгерсе. Но затем, в начале своего второго сезона, он получил удар, который раздробил ему колено, и ему пришлось завершить свою карьеру. Я смотрела игру по телевизору, а потом меня вырвало в ванной.
— … Я изучал историю США. В первый день занятий профессор — Малком Форрестер — вошел со всей серьезностью и достоинством, одетый в костюм. Он кивнул нескольким из нас, но не сказал ни слова, пока не поднялся на трибуну, чтобы прочитать свою лекцию. И когда он это сделал, это была не просто лекция, это была речь — и это было завораживающе. Как будто Авраам Линкольн был прямо там, разговаривал с нами. Он сделал это так ярко, Кэл, сражения, политика, он сделал это таким интересным.
Тон Гарретта тоже завораживает, и я как будто чувствую волнение, которое он испытал тогда.
— Я обычно приносил в класс диктофон — это было до смартфонов, — чтобы потом делать заметки с лекции, потому что, когда профессор Форрестер говорил, я просто хотел слушать. Чтобы впитать каждое слово истории, которое он произносил. — Гарретт делает глоток вина, его глаза находят мои. — И вот тогда я понял, что хочу сделать. Если я не мог играть в футбол, я хотел тренировать, и я знал, что хочу, чтобы это было в Лейксайде. Но почти так же сильно я хотел сделать то, что делал профессор Форрестер. Я хотел оживить прошлое для детей в моем классе, по-настоящему научить их чему-то. Чему-то, что они могут взять с собой, что изменит их жизнь. — Он пожимает
Я положила свою руку поверх его руки на столе.
— Я сожалею о твоем колене. Этого не должно было случиться, только не с тобой.
В его глазах нет боли, он не вздрагивает — я знаю, что для него это, должно быть, была глубокая рана, но я с облегчением вижу, что она зажила. Что это не оставило на нем шрама, не изменило его, не ту его часть, которая имеет значение.
— Жизнь случается, Кэлли. Иногда она хороша, иногда — полный отстой. Но жизнь случается со всеми нами.
— Я послала тебе открытку, когда ты пострадал, — говорю я ему тихо, как признание. — Я записала в ней свой номер на случай, если могу что-нибудь сделать. Не знаю, понял ли ты это.
— Да, я понял.
— О. Почему ты мне не позвонил?
Он снова приподнимает одно плечо.
— Подумал, что это была открытка жалости. Что тебе было жаль меня. Мне не нужна была от тебя чертова открытка с жалостью.
— Это не была, черт возьми, открытка жалости! Я была опустошена из-за тебя!
Я шлепаю его по руке.
Гарретт хватает меня за руку, держа ее между двумя своими.
— Осторожно, ты сломаешь руку об эту сталь.
Я отдергиваю руку от идиота, качая головой.
— Я думала о том, чтобы навестить тебя, но тогда я все еще общалась с Сидни. Она сказала, что слышала, что ты встречаешься с кем-то. Не хотела усложнять это для тебя. Сделать все сложнее, чем оно уже было. Я отправила открытку, чтобы ты знал, что мне не все равно. Я хотела тебя подбодрить.
Он криво улыбается, и у меня в груди становится тесно, я задерживаю дыхание.
— Сидни ослышалась, я ни с кем серьезно не встречался. Жаль, что ты не навестила меня в больнице. Минет взбодрил бы меня — ты всегда была очень хороша в этом.
Я ударила его снова.
— Придурок.
Он только посмеялся.
~ ~ ~
После ужина мытье посуды — это командная работа: Снупи вылизывает тарелки, Гарретт моет, а я вытираю. Как только это сделано, Гарретт снова наполняет мой бокал и берет воду для себя, и мы возвращаемся на улицу, сидя в низких мягких креслах у костра. Воздух пропитан орехово-дымным ароматом, и все вокруг имеет это красивое, яркое, оранжевое свечение.
— Хорошо, мистер Мияги, наставляй Дэниэла (речь идет о фильме "Парень-каратист").
Гарретт широко улыбается, и я чувствую покалывание и слабость в коленях. Затем он прочищает горло и начинает учить меня.
— Ключ к управлению твоим классом — это выяснить, чего хочет или в чем нуждается каждый ребенок, и дать им это. Но в то же время дать им понять, что в зависимости от того, какой выбор они сделают, у тебя есть власть отнять это. Для некоторых детей это оценки — это просто. Для других это внимание или одобрение — знание того, что тебе не все равно, что ты наблюдаешь за ними. Для других это значит быть слушателем, авторитетной фигурой, которая безопасна, тем, к кому, как они знают, они могут обратиться, если они действительно облажались. И некоторые из них это сделают.