Соавторы
Шрифт:
– Ты, Вера, не голоси, ничего уже не исправишь, умерла твоя подружка, - снова монотонно загудел участковый, - ты лучше расскажи-ка нам все по порядку.
Может, ничего такого твой Сазан и не сделал, так мы разберемся. Если б мы точно знали, что он виноват, так мы б его уже под белы ручки и в обезьянник засунули, а мы тут сидим и с тобой разговариваем, значит, есть шанс, что он и не виноват ни в чем Но чтобы разобраться, надо, чтобы ты все рассказала. Поняла? Рассказывай все как есть, может, и спасем твоего мужика от тюрьмы.
– Ой, Дмитрий Иваныч, миленький, спаси его, - Вера, размазывая одной рукой по лицу слезы, другой вцепилась в рукав участкового.
– Как же я одна-то останусь, если
Не виноватый он, он дурак, до денег жадный, вот жадность-то его и погубила. Это Манька, сука, она это…
"Ну вот уже и Манька какая-то появилась, - подумала Настя.
– Хорошо, что я приехала. Даже спать расхотелось".
Мария Владимировна Гусарова работала в исправительно-трудовой колонии для женщин в должности начальника отряда. Сказать, что она была страшным человеком, означало бы не сказать ничего, в лучшем случае это могло бы считаться комплиментом. Гусарова была настоящим чудовищем. Она ненавидела весь мир и всех населяющих этот мир людей. Она ухитрялась ненавидеть не только тех, кто жил лучше или был успешнее, но и тех, кому было намного хуже, чем ей самой. О том, как она измывалась над зэчками из своего отряда, ходили легенды, которые, как выяснилось, были совсем недалеки от истины. Более того, истина порой эти легенды даже превосходила.
В принципе коротконогая, с квадратным торсом и вполне миловидным лицом, Мария Гусарова, которую осужденные за глаза называли просто Манькой, ненавидела в равной степени и алкоголичек-бомжих, и воровок, и интеллигентных дамочек, севших "по экономическим вопросам" или за взяточничество, и нельзя утверждать, что Екатерину Сергеевну она невзлюбила только за то, что та была "из чистеньких". Причина ее особенной, специфической нелюбви к Катерине лежала в какой-то другой области. Скорее всего она не могла простить ей высоко поднятой головы, уравновешенного характера и отсутствия заискивающих интонаций при общении с "гражданкой начальницей".
– Умнее всех, да?
– брызгая слюной, цедила Манька.
– Я тебе покажу, кто здесь самый умный, до смерти не забудешь.
Она цеплялась к Катерине, налагала на нее взыскания за малейшую неточность в соблюдении правил внутреннего распорядка, лишала свиданий, посылок, права пользоваться лагерным ларьком, публично издевалась над ней на утренних и вечерних построениях, короче, делала все, что могла придумать. Катерина терпела и только выше вскидывала голову. У нее хватало ума и выдержки не поддаваться на провокации. Одно неверное движение, одно неосторожное слово в ответ на Манькины придирки - и загремишь в штрафной изолятор, а туда дозволяется определять провинившегося осужденного на срок до тридцати суток. Тридцать суток в одиночной камере на хлебе и похлебке, денег у ведомства не хватало, и осужденных кормили плохо, а в изоляторе и без того небогатый рацион урезали еще больше.
Катерина вытерпела все, у нее достало сил не сорваться даже тогда, когда Манька отняла у нее нательный крестик, чудом уцелевший при этапировании. Крестик много лет назад надела ей на шею бабушка и сказала при этом такие слова, что расстаться с крестиком при жизни казалось Катерине совершенно невозможным. Она очень любила свою бабушку, и хотя набожной не была - воспитание не то, - но подарок берегла и верила, что, пока он у нее, бабушкина любовь и забота ее хранят и оберегают. Бабушка давно умерла, но вера в ее слова осталась.
А Манька крестик сорвала и забрала себе. Более того, надела его на шею и носила. Он был дорогим, красивым, золотым, с двумя маленькими бриллиантиками, но для Катерины дело-то было не в цене, а в том, что он - бабушкин, а бабушке
Мария Владимировна, по-видимому, рассчитывала, что за свой крестик непокорная Катерина будет драться, а поднять руку на начальника отряда - это ого-го! Тут уже не одним штрафным изолятором пахнет, а новым сроком за хулиганство или даже - если повезет - за телесные повреждения. Расчет ее не оправдался, и Манька озверела еще больше. Она то и дело расстегивала верхнюю пуговку форменной рубашки и вызывающе глядела на Катерину - пусть полюбуется на свой крестик, висящий на чужой груди. Шея у Гусаровой была толстой, а цепочка - короткой, и крестик сиял, посверкивал бриллиантиками под самым горлом.
При таком количестве взысканий ни о каком досрочном освобождении речь идти не могла, и Катерина отбыла весь срок от звонка до звонка. За время отсидки сблизилась с Веркой Титовой, обе москвички, да и койки рядом стоят. Верка сидела давно и освободилась раньше Катерины на несколько месяцев.
– Кать, ты держись, - говорила она на прощание.
– Тебе уже недолго осталось. Не дай этой гниде себя урыть.
У тебя сейчас самое трудное время настанет, я по себе знаю, последние несколько месяцев до звонка самые тяжелые, так ты держись, ладно? Манька - беспредельщица, она будет стараться тебе новый срок навесить, особенно теперь начнет стараться, потому что в последние месяцы перед освобождением у всех нервы на пределе, сорваться легко Ты ж столько вытерпела, потерпи еще немножко.
– Я не сорвусь, - обещала Катерина не столько Верке, сколько самой себе.
Обещание она сдержала, не сорвалась, несмотря на то что Верка напророчила правильно и Гусарова в попытках спровоцировать Катерину превзошла самое себя.
Выйдя за ворота колонии, где ее никто не встречал, Катерина поклялась себе, что крестик непременно вернет, а Маньке Гусаровой небо с овчинку покажется.
Но высокий накал не может держаться постоянно - система перегорает. Пока Катерина добралась до матери, пока утоляла голод по маленькой Юльке, не отпуская девочку от себя и вдыхая жадными ноздрями ее нежный теплый запах, пока устраивала свою жизнь в поисках работы, прошло время. А тут еще Владимир Иванович Славчиков нарисовался, после той встречи в колонии он написал ей несколько писем, Катерина ответила, и в мыслях не держа возможность какого-то продолжения. Продолжение, однако, наступило, внеся некоторое смятение в ее мысли и чувства, и идеи возмездия как-то отступили на второй план.
До рождения сына Антошки Катерина если и вспоминала о Гусаровой, то как-то вяло, без прежней горячности. После тяжелейшей беременности и сопряженного с опасностью для жизни рождения Вовчика-второго ей пришло в голову, что бабушка там, на небесах, все видит и все равно помогает ей, независимо от того, у кого находится их фамильный крестик, потому что знает, что крестик попал в чужие руки не по вине Катерины. Может, не надо ничего предпринимать, мстить Маньке, искать и возвращать этот крестик? Она счастлива, у нее трое детей, прекрасный муж, у нее проявилась способность писать книги, пусть не самые лучшие, но за них платят, так надо ли от добра добра искать?
Все изменилось в тот день, когда Катерина случайно столкнулась на улице с Веркой Титовой, с которой не общалась с того самого дня, как они расстались в колонии. Верка встрече обрадовалась, чего нельзя было сказать о Катерине: Титова выглядела плохо, следы постоянного пьянства отпечатались на всем ее облике, и благополучной и счастливой Екатерине Сергеевне Славчиковой совсем не хотелось напоминаний и воспоминаний о не самых веселых днях своей жизни, Верка, в отличие от нее, не чуралась общения с теми, с кем вместе мотала срок.