Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Волосов к тому времени собирался распрощаться с Тамбовом. Болтовню его рабочие не хотели слушать. Он не приобрел ни одного друга. Заносчивость этого скуластого парня надоела всем. Чужим он пришел на завод, чужим и уходил. Впрочем, еще более возненавидев мастеровщину.
Появление Флегонта в том же цехе, где работал Волосов, было замечено всеми и самим Волосовым. Споры мешковатого деревенского увальня с мастеровыми насчет мужицкой доли, его горячность привлекли внимание Волосова.
Почему бы и не попытаться поймать на свой крючок эту рыбешку? Он начал
Кончилось тем, что они подружились — Волосов поддакивал ему с тайной целью сделать из Флегонта отчаянного человека. И сразу же принялся обрабатывать его. Как человек крайних решений, он предлагал один способ: бунт, террор, поджоги.
— Ну, а потом? — допытывался Флегонт, с усмешкой взирая на кипятившегося парня.
— Потом увидим. Все устроится как надо.
— Дурак ты, прости господи! Да ты погляди, какая у них силища! Полиция, солдаты, жандармы.
— Чепуха. Подумаешь, силища!
— Значит, бунтовать? Подымется, скажем, наше село, губерния встанет, а остальные?
— Все подымутся, только чиркни.
— А где ты такую спичку добудешь, чтобы враз все поджечь?
— Найдем.
«Найдем»! — передразнил Флегонт. — Ты скажи, где найдем?
— Умные люди надумают!
— A где они, умные-то люди? Уж не этот ли в очках? Зовется Белым, словно его не Михайлом Михайловичем кличут Смехота одна! Теперь так: ладно, найдется умный человек, выдаст нам такую спичку… Мужики подымутся, а мастеровые?
— Пошел ты со своими мастеровыми! — презрительно отплюнулся Колосов.
— А за каким же чертом тебя к ним занесло? — разозлился Флегонт.
— А чтоб, к примеру, такому остолопу вроде тебя сказать: черт с ними! Мы и без них все вверх дном перевернем.
— Это каким же именно манером?
— Выдумаем. Есть у меня дружок — не Лахтину чета — Петька Стукачев. Уж этот что хочешь придумает! Он насчет мужиков дока.
— А сколько лет твоему доке?
— Семнадцать.
Флегонт рассмеялся.
— Долго ждать, — сказал он. — Нет, коротенек ты мозгами. Тут не такая голова требуется.
Много раз слышал Флегонт от отца о знаменитом тамбовском адвокате Николае Гавриловиче Лужковском. По словам Луки Лукича, Лужковский был подлинным ходатаем народным, а если и брал деньги за хлопоты, то лишь ради куска хлеба. Лука Лукич был твердо убежден, что адвокат, по крайней мере, половину своих доходов отдает нищему люду.
Побывать с отцом у Лужковского Флегонту как-то не пришлось. Теперь он решил увидеться с ходатаем за народ.
Николай Гаврилович походил на старинный приземистый и пузатый комод. Это было такое грузное сооружение, что массивное дубовое кресло трещало, когда Лужковский делал попытку повернуться в нем.
Он сам говаривал, что в его фигуре двести восемьдесят фунтов жира, полпуда мяса и пять фунтов костей.
Над всем этим сооружением возвышалось подобие головы — она была воистину безобразна. Щеки у адвоката походили на два куска сала, каждая весила не менее двух фунтов. Нос едва приметно торчал между этими синевато-желтоватыми мешками жира. Подбородок спускался на грудь в виде нескольких складок того же синевато-желтоватого оттенка. Над его узким пухлым лбом росло несколько пушинок, до того светлых, что они почти не были заметны. Такое же количество пушинок украшало верхнюю губу. Жесткая щетина торчала из носа и ушей. Бровей адвокату вообще не было отпущено природой. Десяток светлых ресничек в нужные моменты прикрывали и без того едва заметные глазки водянистого цвета.
Адвокат слыл красным, но в губернаторском доме тем не менее был принят. Либерализм Николая Гавриловича служил острой приправой к пресной жизни и не менее пресной еде, подаваемой к губернаторскому столу в торжественные дни приемов.
Анекдоты и сплетни (Лужковский знал решительно все, что делалось и о чем говорилось в городе) составляли приятный десерт званых обедов.
Кроме того, губернатор, побаиваясь его злого языка, следовал добродетельному примеру Екатерины Медичи — держать всех тайных и явных врагов либеральной окраски при своем дворе.
В те годы адвокат пребывал в твердой уверенности, что либерализм все-таки победит, что обновление и оздоровление российских порядков поручат в конце концов либералам, на их плечи ляжет выполнение исторической задачи, и деяния их будут воистину грандиозными.
Под грандиозными деяниями Николай Гаврилович в первую очередь подразумевал передачу департаментов под начало просвещенным либералам. Сам он о министерском местечке не мечтал, но, скажем, товарищем министра юстиции вполне себя представлял — ни много и ни мало, как раз по плечу.
Лужковский, конечно, подумывал о революции, но без революционеров и, подобно Гамбетте, мечтал о республике без республиканцев. Во главе России государь император и правительство из сторонников оздоровления и умиротворения.
Он уже создал в фантазии картину будущих действий министерства просветления и умиротворения, но на первом плане у него почему-то всегда стоял дележ мест и местечек, а в некоем розовом тумане мерещились благие реформы и всеобщая гармонии, которая не замедлит сойти на нивы и грады, как только все портфели, кресла, места и местечки окажутся в руках либералов.
Как именно произойдут реформы и каковы они будут, это Николай Гаврилович представлял, так сказать, приблизительно. Он, конечно, понимал, что самое главное — земельное дело, многовековая тяжба мужиков с барами.
Лично он готов был отдать мужикам половину своей земли с выкупом, потому что боялся, как бы мужики не отобрали всю землю без всякого выкупа.
Часто сталкиваясь с крестьянами, Лужковский начал замечать опасные изменения в их мыслях. Какие-то невидимые, но могучие силы делали свое дело. Уж одно то, что мужик начинал поговаривать о справедливом распределении земли, навевало тревожные думы. Сначала мужик поймет свое безвыходное положение, потом начнет стучать в наглухо запертые двери, потом эти двери вышибет богатырским плечом, и уж тогда держись!..