Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Елочный стих

Оделась в блеск, шары зажгла: «К вам в Новый год зайду-ка я!..» И в наши комнаты зашла подруга хвойнорукая. Стоят дома при свете дня, на крышах дым топорщится, но если крыши приподнять — весь город просто рощица! А в этой рощице — ребят! С игрушками! С подарками! Нам новогодие трубят, маша флажками яркими. И я иду смотреть на Кремль, мотель, и брови в инее; там башня Спасская, как ель, горит звездой рубиновой. Весь город в елках зашуршал в звон новогодней полночи, — фонарь качается, как шар, и уличный и елочный. Бывало, в ночь под Рождество прочтешь в любом журнальчике рассказ про елку, барский стол и о замерзшем мальчике. Теперь таких журналов нет,— мороз хватает за уши, но мальчиков по всей стране не видно замерзающих. Для них дрова трещат в печах, котлы и трубы греются; их жизнь с оружьем на плечах средь елей, в пасмурных ночах, хранят красноармейцы. И я стихами блеск зажег, — входите, ель-красавица, на ветку этот стих-флажок подвесьте, если нравится!

Граница в будущем

Когда бой пошлет рабочим новую победу и подымет флаг страны соседней ЦИК, я еще

раз, может быть, поеду: Негорелое — Столбцы. Пассажиры сходят с быстропоезда перед бывшей пограничною сосной, дети слазят, мамы беспокоятся, отдыхает кит сверхскоростной. Под навесом старый столб хранится, рядом надпись, мраморно-бела. Мы читаем: «Здесь была граница». И действительно она была. Дети спросят: — Кто она такая! — Объясняю, гладя их рукой: — Паспорт проверяли, пропуская… — Дяденька, а паспорт кто такой? — Педагог я очень маломощный: — Ну, таможня, чемодан неся… — А таможня — это там, где можно? — Нет, ребятки, там, где все нельзя. — Непонятно детям — просто столбик, а куда приятней у окошка, мчась, видеть, как прекрасен мира облик с вихрем в триста километров в час. И не будет ни одной гранички! Ни жандармов, ни таможни, ни столба. Впишут школьники в тетрадные странички эти отмененные слова. Можно размечтаться упоенно, а пока железное «нельзя!». Через наш рубеж шпана шпионов крадется, на брюхе к нам ползя. А пока спокойно паспорт сверьте, чемодан, — двойного нет ли дна? Самая священная на свете, будь, граница, вся защищена!

Испания

Я не очень-то рвусь в заграничный вояж и не очень охоч на разъезд. Велика и обильна страна моя, и порядок в ней должный есть. Но посмотришь на глобус — для школьников шар, стран штриховка и моря окраска, — сразу тысячью рейсов махнет по ушам кругосветная качка и тряска. И чего прибедняться! Хочу увидать то, чего мое зренье не видело: где коралловым рифом пухнет вода, Никарагуа, Монтевидео… Я мечтал, не скрываю, право мое — жадным ухом прислушаться к говору, стобульварный Париж, стоэтажный Нью-Йорк, все вобрать это полностью в голову! Но сегодня, газету глазами скребя, я забыл другие искания, все мечты о тебе, все слова для тебя — Испания! Вот махнуть бы сейчас через все этажи! (Там — окопы повстанцами роются…) И октябрьское знамя на сердце зашить астурийцам от метростроевцев. Ты на карте показана желтым штрихом в субтропическом теплом покое, а взаправду твой зной проштрихован штыком, я сейчас тебя вижу такою! Не мерещатся мне улыбки Кармен и гостиничное кофе. Мне б хоть ночь пролежать, зажав карабин, с астурийским шахтером в окопе. Кстати, норму я сдал в позапрошлом году, ворошиловцы — надобны вам они, даже цветом волос за испанца сойду, — породнимся на красном знамени!

Ноги

В Париже по Rue St-Honore, и в синие сумерки проходил, где спит на пляжах витрин-морей вещь-змея и вещь-крокодил. В стекле — фарфоровый свет грудей, фаянсовых рук, неживых людей, розовой резины тягучая мазь на женщинах из пластических масс. Я подошел к одной из витрин. В вывеску вписывались огни, стекло зеркальное, а внутри ящик и две золотых ноги. Чулка тончайшего чудо-вязь и ноги без туловища, одни,— не воск, не дерево, не фаянс. Живые — вздрагивали они! Звездам пора уже замерцать, созвездья вползают на этажи; женщина в ящике ждет конца и несколько франков за эту жизнь. Вздрогнули мускулы под чулком, и дрожь эту каждый увидеть мог… Родиться не стоило целиком, чтоб жить рекламного парой ног. Но нечего делать, торговый Париж спускает шторы, вдвигает болты; Париж подсчитывает барыш за женские ноги, глаза и рты. Поднят на крышу кометный хвост, гаснут слова и дрожат опять, кто спать в постель, кто спать под мост, а кто еще одну ночь не спать… Я эту витрину ношу в мозгу, той дрожи нельзя замять и забыть; я, как спасение, помню Москву, где этого нет и не может быть.

Кладбище Пер-Лашез

Вот Пер-Лашез, мертвый Париж, столица плит, гранитных дощечек, проспекты часовен, арок и ниш, Париж усопших, Париж отошедших. Мать припала к ребенку, застыв, физик — с гранитной ретортой. Сырые фарфоровые цветы над надписью истертой. С каменной скрипкой стоит скрипач у камня-рояля на кладбище. Надгробья готовы грянуться в плач Шопеном траурных клавишей. Писатель, с книгой окаменев, присел на гранит-скамью. И вот стена, и надпись на ней: «Aux morts de la Commune». Я кепку снял, и, ножа острей, боль глаза искромсала, — Красная Пресня, Ленский расстрел, смерть в песках комиссаров, Либкнехт и Роза и двадцать шесть, Чапаев и мертвые Вены всплывали на камне стены Пер-Лашез, несмыты, неприкосновенны. Кладбищенский день исчерна синел, и плыли ко мне в столетье венки из бессмертников на стене, «Jeunesse Communiste» на ленте…

Станция «Маяковская»

На новом радиусе у рельс метро я снова радуюсь: здесь так светло! Я будто еду путем сквозным в стихи к поэту, на встречу с ним! Летит живей еще туннелем вдаль слов нержавеющих литая сталь! Слова не замерли его руки,— прожилки мрамора — черновики! Тут в сводах каменных лучами в тьму подземный памятник стоит — ему! Не склеп, не статуя, не истукан, а слава статная его стихам! Туннель прорезывая, увидим мы: его поэзия живет с людьми. Согретый множеством горячих щек, он не износится и в долгий срок. Он не исплеснится! Смотрите — там по строчкам-лестницам он сходит сам. Идет, задумавшись, в подземный дом — в ладонях юноши любимый том! Пусть рельсы тянутся на сотни лет! Товарищ станция, зеленый свет! Землей московскою на все пути, стих Маяковского, свети, свети!

Станция «Земная ось»

На станцию «Земная ось» поедем, не сегодня — днями! Она стоит немного вкось, воображаемая нами. Она в уме, и, как залог, она мне раз в неделю снится; о ней завязан узелок и в книжке загнута страница. Я узел развяжу платка, спокойно к полюсу спланирую, на ледяную гладь катка, и вам оттуда промолнирую: «Благополучно прилетел, читайте „Комсомольской

правде“. Хорош погоды бюллетень. Спешу. Целую. Телеграфьте. Встречайте. Прилетим в восьмом. Легко пробили туч осаду. Люблю. Подробности письмом. Везу моржонка зоосаду». Там, чтобы ось была взаправдашной, мы сами в землю вбили ось, и знамя над землею радужной на вечном стержне поднялось. Мы видим с птицы широченной все краски северной красы, и днем и ночью шар ученый все ходит вкруг своей оси. Отсюда будет очень близко лететь к Москве и к Сан-Франциско. И, может быть, поэт Тычина, в кабине светлой сидя чинно, посмотрит вкось и скажет: «Ось, яка вона, земная ось!» Она в уме, и, как залог, она мне раз в неделю снится; о ней завязан узелок и в книжке загнута страница.

Весеннее

Высотными тучами сотканы дожди для озер полноводных; апрельскими метеосводками насыщены радиоволны. Я тоже приемник! Настраивай меня на такую капеллу, добейся настройки, настаивай, чтоб таяло все и кипело! И хлынуло бурное таянье к очнувшейся флоре и фауне. И жерди расчищенных кровелек дрожат от антенновых проволок. И льдинки, забытые в марте, готовы к ручьистой возне, и снова из всех хрестоматий вылазят стихи о весне. Мильонами капельных гвоздиков к земле прибиваются лужи, а массы полярного воздуха отходят с потерями в стуже. И место готово жужжаньем — лиловокрылатым южанам. И вот я вошел и включился в горячие майские числа, в весенний концерт шелестений смычками взмахнувших растений. Подумайте, тучи, где хлынуть, ищите засушливый климат, спешите к озимому клину, и там вас восторженно примут! Ни признака шуб и поддевок, в сундук надоевшую серость! Вот птицы с листками путевок на влажных карнизах расселись. Закрытые на зиму плотно, раскрылись промытые окна, и пчелы работают в сотах в три смены на низких частотах.

Дума о Гуцульщине

Как на самых на Карпатах есть Гуцульщина-земля. Гей, Гуцульщина-земля, ты Полтавщине родня! Не берет кремень лопата, ты осталась на Карпатах с украинским говором, горная, гордая! Не скрутили той страны сановитые паны с бельведерским гонором. В небе холод синеватый, кряж карпатский становой. Да и хаты с синевой, так белы — не выпачкай! Хлопец в шапке синеперой, в белой куртке с выпушкой, ходит, гонит стадо в горы, пояс резан серебром, ломоть хлеба вложен в сумку, да наигрывает шумку он на дудке с пузырем. Да и козы беловорсы ходят за подпасками, и до сердца дышат горцы высями карпатскими. У гуцулок руки ловки, — ой, какие вышивки! Только сами нищенки… Верно служат им иголки, мелкой стежкой колют холст. А рисунок-то не прост! Целый луг в узор врисуют, там — закат, а тут — рассвет. Синий цвет гопак танцует, в паре с ним зеленый цвет. Приезжали торгаши, забирали за гроши, и — один другого краше — рушники на руки! Говорили: — То есть наши малопольски штуки. У гуцулов руки резвы, гой, какие резьбы! Ляльки, люльки, ложки, блюда, что ни вещь, то чудо! Всё паны берут за грош: — Прошу пана, хлопский нож! — Маршалковска улица мастерством любуется. — Осемь десьонт чтери злота — малопольская работа! — А гуцул-мастеровой знает голод даровой. Перед паном-экономом били хлопца макагоном, ой, там, ой, там на току сбили хлопца на муку!.. Как на нашу Гуцульщизну власть советская пришла! Власть советская пришла с новым светом, с новой жизнью! Наша песня — у Карпат! Горы древние не спят, и к броне стальных машин белый снег слетел с вершин. Да встречает теплым звоном нас гуцульская страна, нет, не завоевана, нами зачарована: Красной Армией Червонной зачарована она. А пришла Радянська Влада не суровым стариком, а пришла Радянська Влада молодым политруком со звездою нарукавной. Ладный, складный политрук — украинец из Полтавы. Обступили его вкруг, приглашают в хату, в гости, да несут орехов горсти, яблоки да молоко, по-гуцульски — широко! Показал хозяин блюдо: — Ось гуцульская резьба. — Политрук сказал: — Не худо! Тонко резано. Весьма. Хорошо, кто понимает. Дай-ка я попробую!.. — Острый ножик вынимает, досточку особую, щурится, хмурится… Смотрят хлопцы и дивчата на его резьбы початок. Нож не режет, а летает, и не движется рука, только кончик выплетает сразу тридцать три цветка! Не свести с узора глаза. Шепот, тихий разговор. Да как ахнут люди сразу: — То ж гуцульский, наш узор! Наши квитки с завитками, навить нашими руками скризь оно ризано! — И пошел по хате гул: — Нет нигде такой оправы! — Гуркотят: — Да он гуцул! — Отвечает: — Я с Полтавы! — Гимнастерку расстегнул, отгибает деловито красный ворот, а под ним во всю грудь рубаха шита лугом сине-голубым. Смотрят жинки на нее: — То ж гуцульское шитье! — Отвечает политрук: — То работа наших рук! По рубашке из сатина на советской стороне это вышила дивчина из Черниговщины мне. По-гуцульски и полтавски — разговор один! Сколько жили врозь годин, но слова одной раскраски! Сколько нас делило гор, но в резьбе один узор! Сколько жили под панами, но в шитье один орнамент! Ах, Гуцулщина-земля, ты Полтавщине родня, ты хозяишь на Карпатах с красным знаменем на хатах, горный кряж червонных рад! С вольной жизнью, украинцы! Львов и Киев — брату брат, между нами нет границы от Полтавы до Карпат!

Памятник Ленину

Над высотой Страны Советов, где облаками воздух вспенен, протянет руку в даль рассвета, лучу зари, товарищ Ленин. Из Одинцова путник выйдет — Москва за лесом, за рекою… Но путник Ленина увидит с простертою к нему рукою. С дороги сбившись, летчик ищет маяк Москвы в туманной каше, и Ленин дружеской ручищей аэродром ему покажет. Гроза решит раскатом грома: «Паду на дом, огонь раздую!» — но Ленин отведет от дома огонь и бомбу грозовую. Его рука весь мир обводит — вершины, низменности, воды… И, может, вспомнит о свободе, краснея, статуя Свободы. С вершины нового Монблана поэт увидит с удивленьем мир, перестроенный по планам, что людям дал товарищ Ленин. И вы, с планетою в полете, глазами обернувшись к другу, всем человечеством пожмете живую ленинскую руку!