Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

10

В Коопхудмузе решили так: — Конечно, у классиков учатся, боярин вполне положительный факт и мягко влияет на юношество. Конечно, скажем, без рапповских фраз: трудно ему перестроиться, — «Вечерку» читает, а все-таки раз в церковь зашел на Троицу. И водку пьет, и крест на груди, и бабник, и матом лается, а все же боярин у нас один, — бояре вот так не валяются!

11

Он просто, как памятник, дорог для нас. Музей для боярина чопорен. Не лучше ль боярский использовать бас в провинциальной опере? Вот тут развернулся боярин вовсю, обрел отечество снова и сразу припомнил размах и красу пиров

царя Годунова. Он входит в роль и, покуда поют, статистов бьет по мордасам. Театр включил в программу свою пунктик: «Боярина — массам!»

12

Все можно простить за редкий талант, а выдался бас — на диво. Что в морду бьет — прощает театр: бьет, а зато правдиво. Но случай один увлекательный был: согласно буйному норову боярин на сцене певцу отрубил по-настоящему — голову. Хоть это и подлинный был реализм, — ну, витязи там, ну, рыцари! — но тут за боярина крепко взялись товарищи из милиции.

13

Худмуз о наследстве хотел закричать, но, чуя, что доводы зыбки, махнул отмежевываться в печать и признавать ошибки. Призвали профессора, дверь на засов, и речи пошли другие: — Вернуть боярина в восемь часов в состояние летаргии!.. — Не знаю, помог ли тут гравидан?.. Лет тысяча пронесется, но будьте уверены — никогда боярин уже не проснется.

14

Я очень доволен. И «паркер» в ножны. Я добрый ко всякой твари, а вот бояре — нам не нужны даже в одном экземпляре!

Неподвижные граждане

Кто не видал чугунных граждан города. Степенный вид, неяркие чины: Пожарский, Минин, Пушкин, Гоголь, Федоров в большую жизнь Москвы вовлечены. Триумфы, может, памятникам снятся, но в общем смирный, неплохой народ; попросим — слезут, скажем — потеснятся, не споря, у каких стоять ворот. В других столицах памятники злее, куда нахальнее, куда грозней! Мосты обсели, заняли аллеи, пегасов дразнят, скачут, давят змей. Наш памятник — народ дисциплинированный, он понимает, что кипит страна, что вся Москва насквозь перепланирована, что их, чугунных, дело — сторона. Вы с Мининым — Пожарским, верно, виделись? На постаменте твердый знак и ять. Что ж, отошли себе и не обиделись, — чем плохо у Блаженного стоять? Бывает так, что и живой мужчина на мостовой чугунный примет вид. «Эй, отойди!» — ему гудит машина, а он себе, как памятник, стоит. А монумент не лезет в гущу улицы. Островский влез на креслице свое, сидит, в сторонке сторожем сутулится, хотя репертуарчик «не тоё». Другая жизнь у памятника бодрого, в деснице свиток, богатырский рост; покинул пост первопечатник Федоров и занял более высокий пост. Он даже свежим выглядеть старается, метро под боком, площадь — красота, а в мае — песни, пляски, демонстрации… Нет, не ошибся, что взошел сюда! Ведь все-таки профессия из родственных — свинцом дышал и нюхал плавки гарь, и скажем прямо: старый производственник, а не какой-нибудь кровавый царь. Что до царей — прописана им ижица. Цари мне нравятся, когда они резвей, когда они, цари, вниз головою движутся, куда им полагается — в музей.

Чувство нового

Чувство нового, завоеванное, чувство самого в мире нового, незаношенного, ненадеванного, неоткрытого, неготового! Словно после потопа Ноева, в мире вымытом уйма нового, ненаписанного, неизваянного, неиспытанного, без названия. Нами, нами оно основано без корыстного, злого норова, не нависшее ненавистною пылью Плюшкина, сном Обломова. Чувство времени быстроногого, землю вырвавшее из апатии, светом будущего взволнованное, явью ставшее в планах партии — драгоценное чувство нового!.. В первый раз раскрытая азбука, в первый раз открытая Арктика, над невиданным сортом яблока терпеливой студентки практика. В первый раз включенное радио, след протона, впервые найденный, метростроевцев первый радиус, зимостойкие виноградины. Цели жизни — для всех открытие! Всей страны в коммунизм отплытие! Наша мысль стариной не скована, время мелется нашим жерновом! Пусть над пропастью, пусть рискованно, — мы проходчики мира нового! Пусть

не смеют нас консерваторы ранить взглядами косоватыми! Опыт прежнего — в новость выдумки! Время свежее — нашей выделки! Плод Мичурина, скальпель Павлова, поле Демченко, труд Стаханова, танк Урала, метро московское, стих шагающий Маяковского, вокругсветная дума Чкалова, перелет через полюс Громова… В жизни времени небывалого новым людям нельзя без нового! Хорошо, что не все придумано, лишь очерчено углем грубым. Недоделано? Недорублено? Недолюблено? Снова любим! И не все перемыто золото, глубь не пройдена стратосферная. Будем делать тепло из холода, день из ночи и юг из севера. Наши руки всему научатся, все загадки по нитке вытянем, коммунизм у нас получится многоцветный и удивительный! Знаем — скажут потомки в будущем: «Эти жили совсем не буднично!» Глянут в книжицы позабытые — нас увидят и позавидуют!

Горсть земли

Наши части отошли к лесу после боя; дорогую горсть земли я унес с собою. Мина грохнулась, завыв, чернозем вскопала; горсть земли — в огонь и взрыв — около упала. Я залег за новый вал, за стволы лесные, горсть земли поцеловал в очи земляные. Положил в платок ее холщевой, опрятный, горстке слово дал свое, что вернусь обратно; что любую боль стерплю, что обиду смою, что ее опять слеплю с остальной землею.

Дети

Зияет руинами школа, семь классов в разрезе стены, — фугаска ее расколола стальным кулаком сатаны. Но школьники без опозданья приходят в разбитое зданье. Космическим черным железом забрызган их опытный сад, но все же тычинки в разрезе на взорванных стенах висят. Едва отгудела тревога, все сели вокруг педагога. Урок у обломков строенья, раскрыты тетрадки для слов, здесь дети постигнут строенье живых и любимых цветов. И водит указкой Светлана по стеблю и чаше тюльпана. Отцы их бросаются в пламя, а им, остающимся жить, не с бомбами, а с цветами придется в грядущем дружить. Над ними качается стадо серебряных аэростатов…

Севастополь

Севастополь! Огневая буря! Глохнет берег от ревущих бомб, вздулась бухта, бурная и бурая, вспышки в небе черном и рябом. Может, страшным оползнем обрушатся и сползут в пучину берега, но вовеки памятником мужества здесь воздвигся облик моряка. Может быть, когда-нибудь растопится, станет паром моря изумруд, но вовеки, черноморцы, севастопольцы, ваши подвиги в легендах не умрут. Танки шли — вы встали и застопорили, залегли, бессмертное творя, будто врылись в землю Севастополя рукавов матросских якоря. Пулями пробитые, но держат, держат ваши руки пулемет, и, как шлюпка с надписью «Надежда», к вам любовь народная плывет. Верю я далекому виденью: взорванная вырастет стена, севастопольские улицы наденут дорогие ваши имена. Будет день — и мы придем обратно к памятным развалинам в Крыму!.. Лозунг: «Смерть фашистским оккупантам!» — значит: жизнь народу моему!

Одесса

Я взглянул и задрожал: — Одесса! Опустел и обвалился дом… Желтый камень солнечного детства выщерблен фашистским сапогом. Город-воля, штормовое лето, порт, где бочек крупное лото, где встречался с «Теодором Нетте» Маяковский в рейде золотом. Сердце этим городом не сыто, — лихорадит и томит меня долгий взгляд матроса-одессита, ставшего на линию огня. Красный бинт горит на свежей ране, тело прижимается к земле… Может быть, я с ним встречался ране там, где свиток держит Ришелье. Виден якорь сквозь матросский ворот. Он шагал на орудийный вихрь, умирал за свой любимый город, воскресал в товарищах своих. Верю я — мы встретимся, товарищ, в летний день на боевом борту, у старинной пушки на бульваре, в разноцветном праздничном порту. Полдень будет многолюдно ярок на обломках свастик и корон! Город — Воля, Город — Поднят Якорь никогда не будет покорен!