Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Болотные рубежи

Болотные рубежи, холодные рубежи… Уже не один ноябрь тут люди ведут войну. Ужи не прошелестят, и заяц не пробежит, лишь ветер наносит рябь на Западную Двину. Как низко растет трава, как ягоды тут горьки! Вода в желобах колей, вода на следах подков. Но люди ведут войну, зарылись под бугорки у вешек минных полей, у проволочных витков. В трясину войдет снаряд и рвется внутри земли, и бомбу тянет взасос угрюмая глубина, а дзоты стоят в воде, как Ноевы корабли, и всюду душа бойца, высокая, как сосна. К болоту солдат привык, наводит порядок свой. Живет он как на плоту, а думает о враге, что ворог особо злой, что места сухого нет, что надо на кочке той стоять на одной ноге. Заместо ступеньки пень я вижу перед избой, старинный стоит светец, лучина трещит светло. На лавке лежит боец с разбитою головой. И как его довезли в заброшенное село? Он бредит, он говорит о пуле над головой: «…Но если я слышу свист, то, значит, она не мне…» А девушка-санитар приходит с живой водой, с письмом от его сестры и с сумкою на ремне. А прялка жужжит в избе, и сучит старуха нить. И разве, чтоб умереть, добрался боец сюда? А девушка перед ним, а раненый просит пить, за окнами долгий гул, и в кружке стоит вода. Он бредит, он говорит, что надо вперед, бегом, что эта вода желта и рвотна, как рыбий жир, что чавкает зыбкий грунт, как жаба, под сапогом, что надо б скорей пройти болотные рубежи… Товарищ, приди в себя, ты ранен нетяжело! Не пули свистят вокруг, а вздрагивают провода. Тут госпиталь, тишина, калининское село. Ты выживешь, мы пойдем в литовские города. За окнами вспышки, блеск, артиллерийский гул, тяжелый и влажный снег врывается

за шинель… Но разве хотя б один о теплой избе вздохнул разве в таких боях мечтают о тишине? О, только не тишина! Скорее бы за порог! А сколько осталось верст до Риги от кочки той, до твердой земли полей, до камня сухих дорог, до Каунаса, до небес Прибалтики золотой? Нам каждый аршин земли считается в десять верст, не реки, но и поля бойцы переходят вброд, в туманах глаза бойцов отвыкли уже от звезд! О чем же еще мечтать, как не о рывке вперед?! Лучина горит в избе мечтанием о свече, двух тлеющих папирос два движущихся уголька, с затяжкой слегка зажглись три звездочки на плече и поднятая, у губ помедлившая рука… — Полковник! До нас дошло, что нашими взят Пропойск [3] . Когда же сквозь гниль болот прикажут и нам пройти? — Умейте терпеть, майор! На картах у наших войск помечены далеко проложенные пути. Мы ближе, чем все войска, к границам врага стоим отсюда дороги вниз, отсюда дороги вверх и именно, может, нам придется огнем свои пробить из воды болот дорогу на Кенигсберг. Мы видели с вами Ржев, весь в кратерах, как луна. Сквозь Белый прошел мой полк, а город порос травой. Мы шли без дорог вперед, и нас привела война за Велиж, где нет людей, изрытый и неживой. Я с камнем беседу вел, имел разговор с золой, допрашивал пепел изб, допытывал снег и лед, я много сырых ночей впритирку провел с землей, и все отвечало мне: болотами лишь вперед! Поймите меня, майор, что значит такой ответ: вперед — по сплошной воде, засасывающей шаг. Так, значит, края болот не бездорожье, — нет! — а тем, кто решил идти, — широкий, прямой большак! Дорога труднее всех, глухая мура и топь. Попробуйте-ка ногой, как муторна и вязка! Но как ее не избрать из тысяч дорог и троп, когда напрямик она к победе ведет войска? Когда-нибудь эта жизнь покажется вам во сне: измученная земля, изодранная войной, и ранняя седина, и ранний ноябрьский снег, и раненый здесь, в избе, за Западною Двиной. Я вспомню тяжелый путь, где с вами я шел и вяз, где наши бойцы вошли по пояса в мокреть, и в послевоенный день потянет душою вас собраться в повторный путь, поехать и посмотреть: на проволочные ряды, на взорванные горбы, на старые блиндажи, зарытые среди ржи, на памятные следы величественной борьбы — болотные рубежи, болотные рубежи…

3

Возможно Славгород (до 23 мая 1945 — Пропойск, белор. Прапойск) — город в Беларуси, административный центр Славгородского района Могилёвской области. Примечание сканериста.

Окруженные

1

Когда сомкнулись клещи наши у Волги обручем двойным, фашистский лагерь, мертв и страшен; остался островом войны. На этой льдине окаянной столпились полчища врагов, посередине океана кубанских и донских снегов. Еще фельдфебели на льдине за выправкой людей следят, еще согласно дисциплине спешит к орудию солдат. Но океан идет все шире, а остров дальше от земли, и, самые седые в мире, их волны смерти замели. Безвыходно и безотъездно подмоги ждет полускелет, рукою зябнущей железный еще сжимая пистолет. Еще солдат свершает точно свой поворот на каблуках, еще стучит морзянкой срочной тяжелый «юнкерс» в облаках. Но позывные глуше, реже, замерзшими заполнен ров, и каптенармусы не режут хлебов у розовых костров. И знает сумрачная птица, кружась над мертвыми вдали, что остров должен опуститься на дно завьюженной земли.

2

Стоят кресты после сражения простыми знаками сложения. Потом кресты берут на плечи, потом крестами топят печи, согрев себя, солдаты сами потом становятся крестами. А за степями необъятными выходят вдовы на мосты, и с распростертыми объятьями готовы встретить их кресты.

Два дуба

Два дерева растут вблизи Березины, два дуба двести лет корнями сплетены. Под их листвой пылит дорога полевая, скрипит крестьянский воз, их сеном задевая. Сопутствуя волам, под шумною листвой пастух выводит здесь мотив наивный свой. Вот промелькнул возок времен Екатерины, — знать, девушку в Москву вывозят на смотрины. Вот с Альпами в глазах проходят в листопад усатые полки суворовских солдат. Дубовый ломкий лист засушен и заржавлен, над ним с пером в руке задумался Державин. О, зарево Москвы в двенадцатом году! Два гренадера здесь шатаются в бреду. Закутались они в дырявые знамена, где мерзнут на шелку орлы Наполеона. Как строгие столбы карающей судьбы, их провожают вдаль безлистые дубы. Тут коробейник шел, и проносил офеня письмовник, и букварь, и календарь для чтенья. И у седых стволов по белизне зимы подпольщик проезжал, бежавший из тюрьмы. Тут сходку майскую увидели впервые и флаги Октября деревья вековые. Южнее — пролегло широкое шоссе. Все реже люди шли к их вековой красе. Седые столяры о тех дубах забыли, стальные топоры двух братьев не срубили, к забытому пути из ближнего села лишь узкая тропа болотами вела. Тут раннею весной, когда луга клубились, крестьянский паренек и девушка любились. И первые ростки проснувшихся дубов благословляли их апрельскую любовь. Но лето летовать не довелось любимым, — за лесом встал пожар, и потянуло дымом, и орудийный гром потряс дубовый ствол, и танк с кривым крестом под ветками прошел. С беспомощных ветвей свисала молча зелень, у дуба правого любимый был расстрелян, у дуба левого замучена она. На вековом стволе кора обожжена. Сквозь тело в плоть дубов слепые впились пули и сердцевины их до сока резанули. Слова, слетевшие с девичьих скорбных губ, листвою повторил зеленогорбый дуб. И снова влажный луг порос болотной травкой, проселок двух дубов стал партизанской явкой, и раздавался здесь ночами тайный свист, и пропуском друзьям служил дубовый лист, и к шепоту друзей прислушивались ветки, и были на коре условные заметки, и партизанский нож однажды поутру любимых имена нарезал на кору… В осенние дожди и в зимние морозы за лесом под откос валились паровозы, и с каской набекрень валялся враг в снегу, дубовый лист на грудь приколот был врагу. Не тот дубовый лист, что в Тевтобургской чаще на Германа слетел, на шлем его блестящий, не орденский листок Железного креста, а месть врагу — ножом — сквозь золото листа! Однажды на заре вновь запылил проселок, и в ветви залетел и срезал их осколок. Запело, понеслось над рвущейся листвой, и рядом третий дуб поднялся — дымовой. И на седую пыль проселочной дороги ступил отряд бойцов, запыленных и строгих; медалями светясь, с ресницами в пыли, с сияньем на лице они на запад шли. И два седых ствола с листвой старинной меди вдруг выросли в пыли воротами к победе, и ветви поднялись, как триумфальный свод с незримой надписью: «Сорок четвертый год». И вздыбила листва коней медно-зеленых, героев имена горят на двух колоннах, и девушка с венком и юноша с венком указывают путь сверкающим клинком — на запад! И прошли отряды боевые, и осенили их деревья вековые, простые, милые, заветные дубы. Под ними — только дождь — покажутся грибы. Вновь путник обретет спокойствие ночлега, и снова проскрипит колхозная телега, на ветках отдохнет весенний перелет, любимую свою любимый обоймет рукой застенчивой с широколистой веткой под созданной для них природного

беседкой, поэт подымет лист в ноябрьский листопад, и дрожь звенящих рифм пронзит его до пят, и песня долетит, и отголоски смеха, и шепоток листвы смешает с песней эхо, и голоса людей, и ржание коней на той родной земле, где не взорвать корней, где не свалить стволов великого народа, где дышит, как листва, могучая свобода.

Танк «Маяковский»

Танки, танки, танки… Здравствуй, наша сталь! Под шатром знамен по мостовой московской грохотал, и шел, и прогибал асфальт грузом многих тонн «Владимир Маяковский». Баса грозный тон под броневою грудью. Чувствую, что он, — по взгляду, по орудью. Рев сложился в речь: «Товарищи! Я с вами! Жив и горд — Советской родины поэт, что, неся на башне боевое знамя, двигаюсь, как танк, по улицам побед. Гвардия стихов теперь в гвардейской части, в ста боях прошла тяжелая броня. Мой читатель броневые части отливал в Магнитогорске для меня. Рифмами детали мне выковывая, по эстрадам месяц напролет мой читатель собирал целковые мне на сталетвердый переплет… Тыща километров. Фронтовым зарницам ни конца, ни края. Орудийный гром. Здесь я ездил прежде. Знаю заграницу. Приходилось глазом меряться с врагом. Разве мне в новинку? Не встречался разве с воем их газет, со звоном прусских шпор?.. Значит, буду бить по гитлеровской мрази, как по белой прежде, рифмами в упор!» Четверо читателей присягу повторили про себя. И вот — сам Владим Владимыч по рейхстагу в свисте пуль осколочными бьет. Поднят флаг победы. Враг обрушен… «Рад я, что моя поэзия была безотказным партии оружьем, воплотившись в танки, строчки и другие долгие дела… Расскажите это всем поэтам, чтобы шибче ход и чтобы тверже ствол! Чтоб работой, мыслью, песней спетой праздновать на улице вот этой коммунизма торжество…» Под шатром знамен пронесся голос строгий. И когда отгрохотал знакомый бас, мы с волненьем повторили строки, поднимавшие в атаки нас: «Слово — полководец человечьей силы. Марш! Чтоб время сзади ядрами рвалось. К старым дням чтоб ветром относило только путаницу волос…» Здравствуй, танк, советской мощи образ! В день победы и в другие дни наша гордость — это наша бодрость и непробиваемая твердость выкованной родиной брони!

Суд

Бейте, часы, на башнях! В трепет, убийцы, в трепет! Пусть на изрытых пашнях мертвые встанут в цепи. Пусть от ударов мерных сгорбится Герман Геринг, пусть он услышит рокот: «Проклят, навеки проклят!» Пусть упадет завеса с мрачной усмешки Гесса, пусть наведет улика огненный перст на Фрика. Все их дела отметим, вспомним о всех страданьях! Это они — Освенцим, это они — Майданек. Пусть уличает Круппа кровь на затылке трупа, пусть уличают Шахта дети в залитых шахтах. Пальцем — на Риббентропа, пальцем — на Розенберга! В самую злую пропасть смерть чтобы их низвергла! Чтоб не дышали в мире эти двадцать четыре. Чтобы о каждом рокот: «Проклят, навеки проклят!»

Нюрнберг

После войны

После войны на земле, жившей пять лет в непогоде, новое — в новой зиме — вновь настает Новогодье. Новая — в новом — земля скинула пыльную каску, с чистых рубинов Кремля смыли защитную каску. Слово! Скорее родись рифмой к рассветному миру, будь как полярный радист, ищущий юг по эфиру. Жажду бродить по тропе поисков и раскопок, глазом ползти по трубе к капле под микроскопом. К черновику на столе, к мысли, открытой однажды. После войны на земле нового — новая жажда!

Колос

Шоссе промывая, проносится дождь навесной. О, Первое мая, шумящее нам новизной! От юга на север в термометре тянется спирт. Земля после сева уже ни секунды не спит. Из глины воронок, сквозь след орудийных колес, прозрачен и тонок младенческий стебель пророс. Зерно его было просмотрено в микроскоп, и в цвет хлорофилла оделись мильоны ростков. Землею нагретой, азотом и майским ручьем и химией света он в колос почти превращен. На облик растенья с любовью глядит агроном. Как много терпенья легло между ним и зерном! От солнца Кубани расплавлена синька небес, и парни комбайны обхаживают, как невест. А девушкам снится такое, что не рассказать! Как просит пшеница поднять ее вновь и связать! Мечтаешь, подруга, чтоб около колкой тропы, упершись друг в друга, схватились бороться снопы? И мысль бригадира — о счастье труда на земле, о колосе мира, о рукопожатье в Кремле. О, первенец — колос! Крылатые мельницы ждут, чтоб тонко смололось зерно, обретенное тут. И дрожжи стремятся раздвинуть мучное тепло — в буханку с румянцем, что солнце само навело. Тот колос, который мы так кропотливо растим, и в хлеб, и в моторы, и в здания мы превратим; и в клумбы живые, в резные ограды садов, в листы броневые для наших линейных судов; в ракетную скорость двукрылых гонцов новизны, и заново в колос на бороздах новой весны! Пусть грозы Кубани салютуют маю с высот, пусть гром в барабане отборные зерна трясет! И дождь во всю скорость пусть ринется в зелень полос! Да здравствует колос — усатый колхозный колосс!

Очередь

Изжевав в слюну слащавую резину, злобного вранья настукав целый лист, очередь в Москве за хлебом к магазину описал заокеанский журналист. Что скрывать? О недостатках торгов знает каждый гражданин Москвы. Эту тему, задыхаясь от восторгов, для своей статьи избрали вы. Вы не мастер, мистер! Время зря теряли. Разве это очередь? Вот я поведу вас сам. Посмотрим матерьялы. Это будет ваша лучшая статья. Свой авто затормозите поскорее. Каменный пешком пройдите мост. Вот он — к Третьяковской галерее вытянулся по Лаврушинскому хвост! Морщитесь? Не то? Смотрите! У киоска сотенная очередь обогнула дом. Спросим: кто последний? Ясно — Маяковского продают сегодня выпущенный том! Тоже не годится? Вам неловко вспоминать, как были дни заострены, как вставали в очередь за боевой винтовкой в грозный час защитники страны! Требуют от вас тузы газет и радио фактов, что Страну Советов взлихорадило? Этих фактов нет! Шагаем твердым шагом. Обернитесь, поглядите: вот — вдоль по Красной площади зигзагом, осененная багряным стягом, череда людей торжественно плывет. Четверть века в мраморные двери входят люди по ступенькам вниз, чтобы Ленину поклясться в вере в будущее наше, в коммунизм! Почему ж на ваших щеках багровеют пятна? Руки в злобе сами сжались в бокс. Тема не подходит вам? Понятно! Не похвалит Трумэн, не заплатит босс. Этого (как говорят в Полтаве) вам не треба? Не сенсационный матерьял! Вам хотелось бы, чтоб не хватало хлеба нашим детям, нашим матерям? Ну так вот, смотрите, рот разинув! Жалок ваш бессмысленный навет. Мистер, повернитесь к магазину: хлеба вдоволь. Очереди нет!

Читая Ленина

Когда за письменным столом вы бережно берете его живой и вечный том в багряном переплете — и жизнь ясна, и мысль чиста, не тронутая тленьем, с гравюры первого листа вас будто видит Ленин. И чудится: он знает все, что было в эти годы, — и зарева горящих сел, и взорванные своды, и Севастополь, и Донбасс, и вьюгу в Сталинграде, и кажется — он видел вас у Ковпака в отряде… II хочется сказать ему о времени суровом, как побеждали злую тьму его могучим словом, как освящало каждый штык его родное имя, как стало званье — большевик — еще непобедимей. И хочется сказать о том, как в битве и работе нам помогал великий том в багряном переплете, как Ленин с нами шел вперед к победе шаг за шагом, как осенял себя народ его бессмертным стягом!