Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
Закурили. Помолчали. В припухших глазах старого воина мелькнули искры задора.
— Со старших, стало быть, возрастов начинают!
— Оно надежнее, — словно отрубил Шеломинцев. — Ежели взять спервоначалу фронтовиков либо таких сектантов, как ваш Антошка… Недоразумение может произойти. А войсковому атаману наивернейши люди нужны, духом крепкие, чтобы ни свата, ни брата не убоялись рубануть. Костяк войска должен быть прочный. Опять же лична охрана. Отмобилизуемся, всех приведем в православную веру.
Ища возможности потолковать по душам, узнать новости из первых
Лавочник Одноглазов в строй, конечно, не собирался, но сынов у него — целый взвод.
— Помер нынче мой старшой в лазарете, — сообщил он, морщась от сердечной боли. — Двое средних убиты на фронте. Но, коли потребуется, все положу на алтарь отечества, чтобы огнем и железом изничтожить красную заразу.
Казаки сняли на минуту папахи из уважения к утратам станичника, призадумались. Подставил осенней прохладе широколобую голову и Григорий Прохорович, произнося мысленно:
«Смерть, как жена, богом суждена».
— Ну рассказывай, Прохорыч, каков он, наш атаман, с виду? Как ведет себя?
— Вид имеет авантажный, выглядыват лет на сорок. Ежели что, так енеральски эполеты ему очень даже пристанут. Вел себя, как и подобает батьке-атаману: лишнего не говорил, не хвалился попусту.
— Значит, можно положиться на него? — желая увериться, Одноглазов сверлил взглядом станичного депутата, переминаясь с ноги на ногу.
— А то! Боевой казак. Трезвой жизни. Грамотой кого хочешь за пояс заткнет: кадетский корпус и академию генерального штаба закончил.
— Скажи ты! Академию!
— И в электрической технике дока, потому как любитель. Специально учился в инженерном. Все превзошел: хоть по части телефонов, хоть на телеграфном деле.
— Ишь ты! На все руки, стало быть.
— У хлеба с голоду не помрет, — оживленно заговорили станичники.
— С таким не пропадем: в любое дело вникает. — Шеломинцев самодовольно приосанился; проголосовав за Дутова, он будто породнился с ним и ревниво желал всеобщего признания его достоинств. — Пригляделись к человеку, промеж себя на круге обсудили. Видим — подходяща для войска фигура. Вот и… избрали.
— Ежели не потянет, через три года сместить можно, — сказал Недорезов, сухопарый, долговязый, сутулый, точно береза в хвойном лесу.
— Это раньше смещали, а теперь ему, атаману-то, всю полноту власти в губернии вручили, пожалуй, не подступишься, — возразил Демид Ведякин. — Теперь будем дрожать перед ним, как перед царем.
— Полно, станичники! Не для того мы его выбирали, чтобы заране порочить, — упрекнул Шеломинцев, с трудом подавив досаду. — Полноту власти ему эти перевертни — меньшевики да эсеры — вручили, потому что сами никуда не годятся. Да ишо большевики на них страху нагнали… Зато наш атаман бразды
— Благолепие снизошло на землю войска оренбургского! — сказал умиленно Одноглазов.
Большеголовый, широкоплечий, но узкий в бедрах, он походил на белую редьку, наряженную в папаху, курточку, отороченную мехом, и глубокие фетровые калоши; маленькие ручки с пухлыми пальцами казались в шутку приделанными к его коротконогому, клиновидному туловищу.
«Вот ведь нескладный какой! Зато сыны у него уродились на диво. Да кабы один или два, а то целый десяток. Не иначе, помощника он имел в мужском деле, — подумал Шеломинцев, поглядывая на богатого лавочника, светлые глазки которого блестели в узких прорезях над мясистыми щеками, как стальные лезвия. — Неонилка точно его работа: така же нескладна, а парни — сомнительно. Но загребать денежки мастак, этого не отымешь».
Дед Караульников стукнул кулаком по скамейке, хотел встать для пущей важности, но размякшие ноги оказались куда ненадежнее головы. Раскачиваясь корпусом, он только поерзал на месте и, вздохнув, легко покорился пьяно-горькой своей участи. «Сидеть лучше, чем стоять, а и свалишься — не страшная мука!»
— Видать, крепко хватил ты, Тихон Захарыч, за здоровье атамана, — сочувственно следя за его напрасными усилиями, сказал подстриженный по-кержацки Конобеев, с ярко-рыжей бородой, лежавшей на груди, словно банный веник.
— Мы тоже не отстали: косушку в кадушку, да ковшом хлебали. Три дня в лежку, — похвастался Нечеухин, самый седой из пришедших бородачей, поддразнивая старообрядца Конобеева, который не только вина, но и чашки воды в компании других станичников сроду не выпил. — Брага, когда сдобрена самогоном, особенно в ноги ударят, шибат и в голову. Да ведь зачем и пить, коли пьяну не быть?! Кто толку в выпивке не понимат, тот в рай не попадет.
— Это почему же? — поинтересовался молчун Прохор Ведякин.
— Потому, что апостол Петр проспиртованных казаков в свой караульный гарнизон берет. Когда богом проклятый сатана, испуская смрад серный, подходит к райской ограде, наши выпивалы единым духом спиртным опрокидывают его обратно в преисподню.
— Мудрено чего-то врешь! Грешны твои речи, — одернул Нечеухина дед Караульников, подозрительно щуря осоловелые глазки. — Борода-то седа, побоялся бы бога.
— Он, батюшка, давно уж рукой махнул на нас, окаянных. Иначе чего попам делать, кого отмаливать? Однако все прегрешения сами начисто скостим, коли с большевиками — чтобы их язвило! — разделамся. Вот я что хотел… — Нечеухин зыркнул взглядом по двору, оглянулся на притворенную калитку, под которую, торопясь воспользоваться лазейкой, убегали со двора куры. Петух, поджав ногу, задумчиво смотрел им вслед, пока не раздался за воротами раскатисто-веселый крик соседского забияки. Миг, и на ходу по-бойцовски распуская крылья, Петька помчался за своими ветреницами! — Порядок блюдет, хоть сроду своих мокрохвосток не обижат, — одобрительно бормотнул бородач и — к станичникам: — Посоветоваться надо бы… У тебя, Григорь Прохорыч, где молоды-то?