Собрание сочинений. Том 7

Евтушенко Евгений Александрович

Притча

Однажды Смерть пожаловалась Жизни:«Меня не любят все… Боятся все…Давай мы поменяемся ролями:хотя бы ненадолго – на неделю.Я стану Жизнью. Смертью станешь ты».И Смерти было странно: почемуЖизнь сразу, без раздумий, согласилась?Надела череп-маску на лицо,под черепом скрывая сто веснушек,взяла косу, ее проверив пальцем,и улыбнулась удовлетворенно,когда на пальце появилась кровь,и быстрыми шагами удалилась,глазами в дырки черепа смеясь,и прокричала издали счастливо:«Запомни – предложила ты сама».Смерть стала Жизнью. Натянула кожуна свой скелет. Надела джинсы, майку,с которой пела Алла Пугачева.Приклеив нос, подпудрила его,достала по знакомству сто веснушек(хотя, по правде, если сосчитать, —их было только девяносто девять, —отсутствовала главная одна)и, смазав кости, чтобы не стучали,гигиеничным детским вазелином,раскачивая бедрами, пошла.Через неделю состоялась встреча.Смерть в роли Жизни выглядела Смертью,измученной, усталой и больной.Жизнь в роли Смерти выглядела Жизнью —помолодела, даже расцвела.Сказала Смерть: «Теперь-то мне понятно,как, согласившись, ты была хитра.Меня боялись все, но уважали.Все уважают смерть, но жизнь – никто.И знаешь, что я поняла с испугом:неуваженье к жизни – это жизньвсех тех, кто сам себя не уважает,хотя печатью самоуваженьяотмечены их лица, как клеймом.Ну разве уважают жизнь те люди,когда ее, единственную, тратятна собственную жадность, тряпки, деньги,на жажду власти – хоть ценой убийств!И сколькие, так сами жизнь испортив,потом плюются: «Разве это жизнь!»Хоть и страдала я, но в бытность смертьюя приносила многим облегченье,надежду на вторую жизнь – иную,которой – я-то знаю! – в мире нет!И если люди плачут, видя смерть,то все-таки ее не проклинают.Когда я стала жизнью, то менявсе называют на земле «проклятой».Вздохнула Смерть: «Как страшно жизнью быть».Вздохнула Жизнь: «Как хорошо быть смертью».И обе вдруг заплакали, обнявшись,и было не понять – где Жизнь, где Смерть.18–19 апреля 1981

Тому назад

Тому назад, тому назадсмолою плакал палисад,смолою плакали крестына кладбище от духоты,и сквозь глазки сучков смолана стенах дачи потекла.Вымаливала молний ночь,чтобы самой себе помочь,и, ветви к небу возводя,«Дождя! — шептала ночь. — Дождя!..»Был от жасмина пьян жасмин.Всю ночь творилось что-то

с ним,и он подглядывал в окно,где было шорохно, грешно,где, чуть мерцая, простынясползла с тебя, сползла с меня,и от сиянья наших телжасмин зажмурился, вспотел.Друг друга мы любили так,что оставалась на устахжасмина нежная пыльца,к лицу порхая от лица.Друг друга мы любили так,что ты иссякла, я иссяк, —лишь по телам во все концыблуждали пальцы, как слепцы.С твоей груди моя рукасняла ночного мотылька.Я целовал еще, ещечуть-чуть соленое плечо.Ты встала, подошла к окну.Жасмин отпрянул в глубину.И, растворясь в ночном нигде,«К воде… — шепнула ты. — К воде…»Машина прыгнула во мглу,а там на даче, на полу,лежала, корчась, простыняи без тебя, и без меня.Была полночная жара,но был забор и в нем – дыра.И та дыра нас завелав кусты — владенья соловья.Друг друга мы любили так,что весь предгрозием набрякчуть закачавшийся ивняк,где раскачалсясоловейи расточалсяиз ветвей,поймав грозинки язычком,но не желая жить молчкоми подчиниться не спешашушуканию камыша.Неправда это, что у птицнет лиц.Их узнают сады, леса.Их лица — это голоса.Из всех других узнал бы япредгрозового соловья.Быть вечно узнанным певцупо голосу, как по лицу!Он не сдавался облакам,уже прибравшим ночь к рукам,и звал, усевшись на лозу,себе на перышки грозу.И грянул выпрошенный громна ветви, озеро и дом,где жил когда-то в старинуфельдмаршал Паулюс в плену.Тому назад, тому назадбыла война,был Сталинград.Но память словно решето.Фельдмаршал Паулюс — никтои для листвы, и соловья,и для плотвы, и сомовья,и для босого божества,что в час ночного торжествав промокшем платье озорносо мной вбежало в озеро!На нем с мерцанием внутриот ливня вздулись пузыри,и заиграла ты волнойто подо мной, то надо мной.Не знал я, где гроза, где ты.У вас — русалочьи хвосты.И, хворост молний наломав,гроза плясала на волнахпод сумасшедший пляс плотвы,и две счастливых головыплясали, будто бы под громотрубленные топором…Тому назад, тому назадмы вдоль поплыли наугад.Любовь — как плаванье в нигде.Сначала — шалости в воде.Но уплотняется водатак, что становится тверда.Порой ползем с таким трудомпо дну, как будто подо льдом,а то плывем с детьми в рукахво всех собравшихся плевках!Все водяные заодноприлежно тянут нас на дно,и призрак в цейсовский бинокльглядит на судороги ног.Теперь, наверно, не к добрузабили прежнюю дыру.Какой проклятый реваншистмстит за художественный свист?Неужто призраки опятьна горло будут наступать,пытаясь всех, кто жив-здоров,отгородить от соловьев?Неужто мир себя испели вместе с голосом истлелпод равнодушною травойтот соловей предгрозовой?!И мир не тот, и мы не тев бессоловьиной темноте.Но, если снова духота,спой, соловьеныш: хоть с крестана кладбище,где вновь смолас крестов от зноя поползла.Пробей в полночную жарув заборе голосом дыру!А как прекрасен стал бы мир,где все заборы — лишь из дыр!Спой, соловьеныш, — подпою,как подобает соловью,как пел неназванный мой браттому назад, тому назад…Июнь 1981

Ясная, тихая сила любви

Сила страстей – преходящее дело.Силе другой потихоньку учусь.Есть у людей приключения тела.Есть приключения мыслей и чувств.Тело само приключений искало,а измочалилось вместе с душой.Лишь не хватало, чтоб смерть приласкала,но оказалась бы тоже чужой.Все же меня пожалела природа,или как хочешь ее назови.Установилась во мне, как погода,ясная, тихая сила любви.Раньше казалась мне сила огромной,громко стучащей в большой барабан.Стала тобой. В нашей комнате темнойпалец свой строго прижала к губам.Младшенький наш неразборчиво гулит,и разбудить его – это табу.Старшенький каждый наш скрип караулит,новеньким зубом терзая губу.Мне целоваться приказано тихо.Плач целоваться совсем не дает.Детских игрушек неразберихастройный порядок вокруг создает.И подчиняюсь такому порядку,где, словно тоненький лучик, светламне подшивающая подкладкубыстрая бережная игла.В дом я ввалился, еще не отпутавв кожу вонзившиеся глубоконитки всех злобных дневных лилипутов.Ты их отпутываешь легко.Так ли сильна вся глобальная злоба,вооруженная до зубов,как мы с тобой, безоружные оба,как безоружная наша любовь?Спит на гвозде моя мокрая кепка.Спят у порога тряпичные львы.В доме все крепко, и в жизни все крепко,если лишь дети мешают любви.Я бы хотел, чтобы высшим начальствомбыли бы дети – начало начал.Боже, как был Маяковский несчастентем, что он сына в руках не качал!В дни затянувшейся эпопеи,может быть, счастьем я бомбы дразню?Как мне счастливым прожить, не глупея,не превратившимся в размазню?Темные силы орут и грохочут —хочется им человечьих костей.Ясная, тихая сила не хочет,чтобы напрасно будили детей.Ангелом атомного столетьятанки и бомбы остановии объясни им, что спят наши дети, —ясная, тихая сила любви.Июнь 1981

Опоздание

Начинаетсячто-то опасное:я к себе самому опаздываю.Я назначил свиданиес мыслями, —у меня эти мысли свистнули.Я назначил свидание с Фолкнером —на банкет оказался втолкнутым.Я назначил свиданье истории —а затаскивают в застолия.Хуже проволочных загражденийдни моих и чужих рождений,и меня поросята зажаренные,как петрушку, в зубах зажали!Уводя насовсемв жизнь совсем не мою,меня ест все, что ем,меня пьет все, что пью.Сам себе я назначил свидание,а меня приглашают намоих бренных остатков съеданиепод буль-булькание вина.Навалилась, вещами обвешивая,жизнь не внутренняя, а внешняя,жизнь разбилась на сотни жизнишек,измотавших меня, исказнивших.Для того, чтоб к себе пробиться,мне пришлось о других раздробитьсяи обломки мои, и ошметкипод чужие попали подметки.Сам себя еле-еле склеиваюи писал бы ногою левою,но и правая, но и леваяотвалились, отдельно бегая.Я не знаю — где мое тело?А душа?Неужели давно отлетела,даже крыльями не прошурша?Как прорваться к далекому тезке,что-то ждущему на холоду?Позабыл, на каком перекресткесам себя под часами жду.Для не знающих — кто они сами,нету времени самого.Никого — под часами.На часах — ничего.Опоздал сам к себе на свидание.Никого. Лишь окурки раздавленные,и дрожит на одном, одинок,погибающий огонек…7 августа 1981

Двe песни из кинофильма «Детский сад»

Музыка Г. Мая

Песня Лили

Сказала мне одна цыганка,качая в пальцах короля,что вся моя любовь – цигаркав губах залетного враля.Сказала мне одна ромашка,попав нечаянно в тайгу,что вся моя любовь – промашка.А что поделать я могу?Припев:Стать бы после смерти ивоюи шептать среди лугов:«Все равно она счастливая —несчастливая любовь».Сказала мне одна ледышка,хрустя под чьим-то каблуком,что всей моей любови – крышка…А я счастливая тайком.Сказала мне одна тропинка,ведя меня среди болот,что вся моя любовь – дробинка,в крыле у птицы, сбитой влет.Припев:Стать бы после смерти ивоюи шептать среди лугов:«Все равно она счастливая —несчастливая любовь».Август 1981

Песня матери Жени

Снег забывает, что он снег,когда на нем от крови пятна.Смех забывает, что он смех,когда потери невозвратны.Ребенок может на войнезабыть о том, что он ребенок.Но не забудут и во снеотец и мать его глазенок.Не забудь своих детей, страна!Стала детским садом им война.Посреди летающих смертейможно все забыть, но не детей!Забудет подо льдом вода,когда она была в разливе,Но не забудет никогдаРоссия, что она – Россия!Пускай забудут города,как под сирены их бомбили,но лишь бы люди никогда,что они люди – не забыли.Не забудь своих детей, страна!Стала детским садом им война.Посреди летающих смертейможно все забыть, но не детей!Август 1981

1982

Мама и нейтронная бомба

Поэма

Наша фирма принимает заказы на специальные бункера типа люкс, полулюкс и одинарные, которые вас спасут от любых атомных бомб, включая нейтронную…

Оплата по соглашению.

Из западных газет

1

Моя мама была комсомолочкой в красной косынке и кожаной куртке.Теперь этой курткой, облупленной, в трещинах и морщинах,мать иногда закутывает кастрюлю,в которой томится картошка или пшенная каша,и от дыханья кастрюли кожанка становится теплой,словно от юного тела мамы, потерянного кожанкой,так и не обожженной в огне мировых революцийи не пробитой пулями ни на каких баррикадах.Но есть на кожанке дырка, похожая на пулевую,от ввинченного когда-то и вывинченного затемзначка, на котором гореличетыре буковки: МОПР.Я принадлежу к поколению, которое еще помнит,что это обозначает… Напомню и вам,подростки семидесятых, меняюшие воспаленнозначок «Роллинг стоунз» на «АББА» и «АББА»на «Элтон Джон»:МОПР — Международная организация помощи борцам революции.Я успел поиграть этим значком, когда его перестала носить моя мама.Что было на этом значке? Я, кажется, помню:решетка тюремная, руки, вцепившиеся в нее.Руки, ломающие решетку?Или решетка, ломающая руки?МОПР… У этого слова запах той старой кожанки.Моей маме — Зинаиде Ермолаевне Евтушенко — семьдесят два года.Мама вышла на пенсию, но продолжает работатьи только поэтому не умирает.Мама продает газеты в киоске у Рижского вокзала,и ее окружает собственный маленький мир,где мясник интересуется еженедельником

«Футбол – хоккей»,зеленщик — журналом «Америка»,а продавщица молочного магазина — журналом «Здоровье».Эти благодарные читатели оставляют для мамы в своих магазинахто мороженую курицу — соотечественницу Мопассана,то пару кило апельсинов — соотечественников Лопе де Веги,то уважительно завернутый целый килограмм сыра —соотечественника Майи Лассила,кстати говоря, прекрасно переведенного Михаилом Зощенко.Поэтому моя мама, как знатная леди социализма,говорит «мой мясник», «мой зеленщик», «моя молочница»и с гордостью чувствует, что от нее зависятлюди, от которых зависит она.Мама также продает значкис Гагариным, с олимпийским мишкой.Мамина внучка, дочка моей сестры, пятнадцатилетняя Маша,с мозолями на подушечках пальцев от фортепианных гамм,на майке, уже приподнимающейсяв двух отведенных природой для приподниманья местах,носит значок «Иисус Христос – суперстар»,но этот значок не из маминого киоска.

2

Мои взаимоотношения с Иисусом Христомбыли сложными, как у любого советского ребенка,воспитанного на книге «Павлик Морозов».В церкви я не ходил — это не полагалось,и креста не носил — это не было модно,как сейчас, когда в зимнем бассейне «Москва»в раздевалке увидел я пионера, деловито повесившего на гвоздиккрасный галстук, оставив на шее дешевенький крестик.Давным-давно на месте бассейна «Москва» был храмХриста-спасителя. Храм когда-то взорвали,и один позолоченный купол с крестом,не расколовшись от взрыва, лежал,как будто надтреснутый шлем великана.Здесь начали строить Дворец Советов.Все это закончилось плавательным бассейном,от испарений которого, говорят,в музее соседнем портятся краски импрессионистов.Христа я впервые увидел не в церкви – в избе.Это было в Сибири году в сорок первом,когда старуха молилась за сына, пропавшего без вести где-то на фронте,и била поклоны перед иконой, похожей на бородатого партизана из фронтового киносборника,сделанного в Ташкенте под мирное журчание арыков.Старуха кланялась Богу, как бьют поклоны пшенице,когда ее подсекают серпом, от росы запотевшим.Старуха кланялась Богу, как бьют поклоны природе,когда в траве собирают грузди или бруснику.Старуха молилась Богу, едва шевеля губами,и Бог молился старухе, не разжимая губ.…Конокрадство сегодня вытеснилось иконокрадством.Тогда была просто Россия и не было иконокрадов,во имя «спасенья искусства» крадуших у этих старухвозможность молиться Богу, а заодно крадущиху Бога святую возможность молиться таким старухам.С тех пор я видел много Христов:церковных, музейных, экранных и мюзик-холльных,а однажды Христом чуть не сделался сам,когда меня пригласил Пазолинина главную роль в его ленте «Евангелие от Матфея»,объясняя в письме на одно высокое имя,что фильм будет выдержан в духе марксизма,но даже это не помогло.И слава Богу… Сказать по правде,мне всегда казалось, что место Христа в избе.

3

Но недавно в итальянском городке Перуджа,в совсем непохожей на избу муниципальной галереея увидел особенного Христа, из которого будто бы вынули кости…Без малейшего намека на плоть или дух,Христос беспомощно, вяло свисал,верней, свисала его оболочка, лишенная тела,с плеча усталого ученика, как будто боксерское полотенцеили словно большая тряпичная кукла, из которой кукольник вынул руку…Итальянский профессор,с глазами несостоявшегося карбонария,мне сказал,что картина, очевидно, четырнадцатого века,но имя художника неизвестно,и все выдающиеся искусствоведыскребут затылки над смыслом картины,но не выскребается ничего.Я стоял перед этой картиной,не прибегая к помощи собственного затылка,поскольку давно не слишком надеюсьна содержимое головы.Мне кажется, что содержимое жизни,рассыпанное по событиям, людям(любой из которых тоже событие),не умещается в содержимомлюбой головы, а не только моей.Думать — почти безнадежное дело,но если не думать — незачем жить.И я думал о смысле этой картины,висевшей рядом с окном, похожимна картину, внутри которой качалисьоблака, задумавшиеся о земле,так редко думающей о небе.Я подошел поближе к окнуи увидел, что некоторые из облаковприлегли на красную черепицуи смотрят внимательно на людей,расплющенных тяжестью притяженья.Люди стояли у витрин магазиновкак перед картинами, чье содержаньерасполагало к отсутствию мыслей,за исключением единственной: что-то купить.Люди гуляли и пили кофе,видимость мышления создаваяпри помощи медленного подниманьячашечки белой над белым блюдцем,и многозначительно выпускалиничего не значащий дым сигарет.(Мне когда-то сказал один режиссер,что плохие актерылюбят курить задумчиво в кадре,потому что задуматься неспособны…)Это был хаос, притворявшийся полным порядком,ибо отсутствие мысли в порядке есть хаос.Все было похоже на оболочку Христа,из которого выпущен воздух…На деревянной открытой эстрадедуховой оркестр пожарной командыиграл попурри из венских вальсов,и звяканье ложечек в чашках кофебыло как будто бы часть попурри.Содержимое площади тоже былопопурри из людей и являлось частичкойвсемирного попурри, небрежнокем-то составленного из нас.Перуджийские ловкие антиквары,нахохленно-хищные, словно грифы,всучивали подагрическим леди(похожим на руины, созерцающие руины)монеты эпохи Веспасиана,еще тепловатые от серийного изготовленья.Цыганенок в декоративных лохмотьяхагрессивно выклянчивал подаянье,а рядом — в собственном «вольво»-фургонецыганский вожак пересчитывал деньги,их перехватывая резинкой,как честную дань, которую за деньсобрали художественные лохмотьяего бесчисленных сыновей.Суданка в тюрбане, напоминавшемпадающую башню в Пизе,прихлебывала из мельхиоровой мискис ярко-зеленым колесиком лимонаводу для омовения рук,но с лицами падших патрициев официантыделали вид, что именно такпоступали все римские императрицы.Два мрачных иранца, запутавшиеся в спагетти,о чем-то вполголоса совещались,и тень сурового аятоллынад ними покачивалась на перуджийском соборе.Свободные от проблем всего мира,за исключением сексуальных,несколько местных парней — кандидатыв провинциальные казановы —зазывно поигрывали ключамиот машин, где сиденья пахнут грехом,и комментировали друг другувходящие в поле зрения ногии то, из чего эти ноги растут.Были гораздо сочнее в своих выраженьях,чем политические обозреватели,обозреватели ног, а точнее —«интернационалисты» хорошеньких ног.Ноги были действительно интернациональны:итальянские — с жесткими кактусными волосками,неумолимо пробившимися сквозь порезыпосле неумелого обращения с бритвой;скандинавские — с голубоватыми жилками,в которых пульсирует голубая вода из фиордов;немецкие — сосисочно-мягкие, в рыжих веснушках,словно обрызганные гамбургской горчицей;французские — даже в любых чулкахвыглядящие как голые;английские — с тонкой игрой сухожилий,природой созданные для стремян;американские — шершавые, прочные и прямые,словно столбы баскетбольных щитов;латиноамериканские — схваченные серебряными цепочками у щиколоток,будто бы крошечными кандалами,чтобы ноги куда-нибудь не убежали от хозяек;испанские — в испуганных черных родинках, религиозно бледные перед тем,что с ними может случиться через минуту;африканские — выточенные из эбенового дерева,с розовыми лепестками застенчивых пяток;японские — сохраняющие изогнутую форму с детства,когда они обнимали спины своих матерей…Среди этой выставки ног только трое китайских студентов,как бы не обращая вниманьяна капиталистические ноги,вцепившись друг в друга, прогуливались неприступно,слегка испуганно, но сплоченно,как несгибаемые борцы.Площадь была похожа на эту поэмуили поэма стала похожей на площадь?Все вместе не складывалось, не рифмовалось,не находило общего ритма.Все разваливалось. Не было клеясоединительного… И вдруг…И вдруг на площади появилисьдва худеньких, быстрых и четких подростка,один из которых за липкую дужкунес покачивающееся ведеркос маленьким озером клея, откудаторчала малярная кисть, как весло.Подростки были в форменных комбинезонахконфетной фабрики «Перуджина»,и шоколадные жирные пятнаклеймами въелись в их рукава.Но было у этих рабочих подростковчто-то такое несладкое в лицах,как будто мерцали у них под бровямизабытые мопровские значки.Кисть выпрыгнула из ведра и сталачастью руки одного из подростков.Второй подросток, взглянув с усмешкойна этот оркестр, на сидящих под тентомглотателей музыки вместе с кофе,один за другим стал клеить плакатына шатком заборе и на соборе,от края эстрады до мостовой,и, перечеркнутая крест-накрест,возникла нейтронная черная бомбапод пританцовывающими каблукамипожарных, не замечавших пожара,который к эстраде уже подползал.И закричали сквозь венские вальсы,как на пиру Валтасара, буквы:«Остановите нейтронную бомбу и прочие бомбы!»И два подростка в толпе исчезли,используя эту простую возможностьисчезнуть в толпе,пока не исчезла толпа.И один казанова провинциальный,рванувшись за тоненькой таиландкой,вляпался джинсовым мокасиномс белой веревочной подошвойв лужицу клея и дергал ногою,не в силах ее отодрать от земли.Вот это был клей! Как он склеил кусочкии плошади этой, и этой эпохи,казалось, расколотой навсегда,и меня самого, расколотого эпохой.И я сквозь приторный запах фабрик,делающих шоколад и бомбы,сквозь попурри всех запахов смертипочувствовал запах той старой кожанки,как будто бы два итальянских подростка,морщины разглаживая на плакатах,морщины разгладили и на ней.А в галерее муниципальнойдремал, переваривая «минестрони»,смотритель музея, давно привыкшийк обществу сотен Иисусов Христов.Но тот Христос — бескостный, бестелый —вздрогнул и стал наполняться жизнью,а если не жизнью — надеждой на жизнь.А может быть, это крест-накрест над бомбойпроизошло от креста, на которомбыл распят сын плотника из Галилеи,чей взгляд словно заповедь: «Не убий!»

4

Когда-то мама была активисткойСоюза воинствующих безбожников.Кажется, он и теперь существует,воинствуя, впрочем, гораздо скромнее.Раньше воинствовали — в прямоми переносном смысле — безбожно.Но бабушка тайно меня окрестила,и был у меня освященный крестик,который лежал в жестяной коробкеот николаевских леденцоврядом с поблекшим «Георгием» дедаи устаревшим значком, где гореличетыре буковки: МОПР.А в сорок пятом открыла маманеподдающуюся коробку,и соскользнули с ее ладонимедали Отечественной войны,звякнув о мой ненадеванный крестик.Наши реликвии в этой коробкесоединились, как в братской могиле,и краткая надпись была на крышке,как на плите жестяной надгробнойнад леденцовым купцом, забывшимдобавить к фамилии инициалы:«Ландрин».Мама выиграла Отечественную войну.Мама пела на фронте с грузовиков и даже с «катюш»,и танки, в бой уходя, на броне увозилисеребристые блестки с концертного платья мамыи увезли ее голос, пропавший без вести на войне.После войны моя мама пела в фойе кинотеатра «Форум»,рядом с буфетом, где победители Гитлера пили пиво,обнимая девчонок в прическах под юную Дину Дурбин,не слушая сорванный голос худой некрасивой певицыи даже не подозревая, что и она — победитель.Мы молча брели из «Форума» в наш дом на Четвертой Мещанской,и концертное платье мамы, отдавшее танкам все блестки,по асфальту шурша, зацепилось за лежащий совсем одиноколейтенантский погон, на которомчуть блестели три звездочки. Большене блестело вокруг ничего.Дома мама сняла свой парик морковного цвета,и ее голова, обритая после тифа,стала совсем беззащитной, как голова молоденького солдата,когда он снимает свою ненадежную каску.И я зашептал, глотая сухие слезы позора:«Мама, ты больше не будешь петь!»И мама заплакала, но послушалась.Мама выиграла Отечественную войнуи проиграла свой голос.