Когда я вижу мелкого мерзавцаво всей нудьбе, таким, какой он есть,то ненавистью скушно мне терзаться.Она – им не заслуженная лесть.Быть может, это даже и бесчестно,но ненависть куда-то из меняпочти катастрофически исчезла,себя презреньем грустно заменя.И где они – достойные предметыдля ненависти? Где тот человек,в котором зла всемирного приметы,а не сплошной духовный жалкий ЖЭК?Мерзавцы все скушней, все деловитей,все недостойней Страшного суда.Я так хочу кого-то ненавидеть,что ненавидеть начал сам себя.23 июня 1979
Сгущенка
Мечты о сладком – детства горькие мечтысреди безрадостной, бессладостной Москвы.Я бредил тортами, грильяжем и халвой,и сахар сыпал в глотку ложкой суповой.Конфеты «Мишка»
мне во сне просились в рот.Вот почему так любит Шишкина народ.Я пачку «Норда» с краю ловко надрывали рассыпные папиросы продавал,но в сорок пятом, в День Победы, у Кремляих раздавал, в толпе давая кругаля.И видел я: у инвалидов, у солдатмои салютинки, светясь, в зубах сидят.Американец «Кэмел» выдернул из губи взял мой «гвоздик» с уваженьем: «Вери гуд!»Он жвачку дал мне и обертку открутил.А я подумал, что конфета. Проглотил.И мир казался мне ирисочной горойнад белым озером сгущенки даровой.Я отоварился сгущенкой как-то раз.Ее я вылил из бидона в медный таз,и огольцы, что и не видели коров,хлебали ложками ее со всех краев.На демонстрацию наутро шли мы все,боясь попасться карамели, монпансье.Мы поднимали пионерские флажки,а от сгущенки этой слиплись все кишки.Так мне урок дала пожизненный Москва,что сладость может быть пожизненно мерзка.С тех пор, как тонкостями кто-то ни тоньшит,меня от сладенькой поэзии тошнит…23 июня 1979
«Над той рекой…»
Над той рекой, прекрасной и пугающей,у скал и у деревьев — у всего —был цвет какой-то предостерегающий,хотя и непонятно – от чего.Но не помогут предостережениятому, кто перед выбором дорог,поцеловав прощально свою женщину,от страха сам себя предостерег…23 июня 1979
«В киношке или на спектакле…»
В киношке или на спектаклевсе любим плакать мы — не так ли? —за те же денежки.Смотря чувствительные драмы,слез проливаем полведра мы,добры, как дедушки.Болезни чьи-то и уродствав нас пробуждают благородство —нам так приятственно.Чужим страданьем умилиться,словно пивком опохмелиться, —весьма прохладственно.С каким-то тайным сладострастьем,следя за чьим-нибудь несчастьем,мы жадно охаем.Та – погибает от чахотки.Тот – замерзает на Чукотке.А мы живехоньки!И в чтенье книг такая подлость,когда блаженно преисполнясьсентиментальностью,вдали от горя, очень кстати,ты, зрительствующий читатель,утешен дальностью.А ты скажи чужому горю:«Возьми мою путевку к морю,а я побрызгаюсьхотя бы в банной шайке вволю…»Вступать боишься с горем в долю,боишься близости?Лжесостраданье – не геройство.Его комфорт имеет свойствобыть усыпительным.Трусливо это и жестокобыть в так жестокой жизни – толькослезливым зрителем.23 июня 1979
«Шершавая, как избушка…»
Шершавая, как избушкана ощупь, когда ни зги,мне нравишься ты, горбушка,за то, что бока жестки.Меня калачом не заманишьи царственным телом сдоб.Другим оставляю мякиш.Горбушку себе загреб.Хочу, чтоб всегда ощущаласьсреди кренделей-пустяковгорбушечная шершавостьу книжки моих стихов.23 июня 1979
«Моя шея истончается…»
Моя шея истончаетсяот предчувствия беды.Человек ожесточаетсяот конца своей звезды.23 июня 1979
«В проверке вьюгой или мошкарой…»
В проверке вьюгой или мошкаройеще не выявляется герой.Надеюсь, мы себя не опозорим,когда настанет час проверки горем.Но высшему суду мы подлежим —проверке счастьем – нашим и чужим.23 июня 1979
Финал
Савве Кулишу
Глобус шашкой при обыске рубит солдат,развалив его от Кордильер до Карпат.А другой протыкает подушку штыком,перед обыском перекрестившись тайком.Циолковский от горя и от стыдаопускает глаза. Его руки трясутся.«Я, Любаша, поверить не мог никогдав социальные революции…»Дочь уводят жандармы под крик воронья.Отступают куда-то все звуки.Лишь звучит с безнадежностью:
«Верую яв революцию – только науки…»Не напрасно в колючках калужских кустоввы, свой путь в бесконечность прокладывающий,о бессмертии, прыгая между крестов,в ухо смерти кричите на кладбище.Год четырнадцатый настает.Крик «ура!»громыхает фальшиво и низко.Всем, готовящим Родины подлинный взлет,отвратителен взлет шовинизма.Константин Эдуардович, градом камнейосыпает вас быдло, сбивает подножками.Учениц вы прикрыли крылаткой своейс молчаливыми львами-застежками.И под жирное «Боже, царя храни!»к строгой башне, к светящимся безднамвы сквозь все черносотенные кистениввысь уводите девочек в белом.Каждый мыслящий русский — он в нации той,где гордились всегда чистой совестью,где учили бессмертию Пушкин, Толстой, —а не в нации, где черносотенцы.Драка страшная. Бьют между глаз.Но от всех патриотов нагайки, целковогозащищает рабочий класс,словно будущее, Циолковского.И бессмертна надежда, вошедшая в плоть,колотящаяся под рубашкой:шар земной даже бомбой не расколоть,а не то что какой-нибудь шашкой!И громадою массы всей,устремляясь к нездешнему свету,ветром шапки сбивая с людей,превращается башня в ракету.Константин Эдуардович, в первый полетвы уходите с белыми по ветру бьющими космами.Головой пробивали когда-то вы лед,а, пробив, оказались в космосе.И рабочий, забыв, что под глазом фонарь,смотрит в небо такое, какого Россия не знала.Это взлет человечества. Это финалв жизни той, где не будет финала.24 июня 1979
В этом стихотворении, написанном при приемке картины, были перечислены все эпизоды, которые требовало выкинуть Госкино. Стихи были напечатаны в газете ЦК «Сов. культура», и эпизоды были спасены.
Краснопресненский булыжник
Сказал один старик-булыжник мне:«Я старый краснопресненец. Нас мало.Я помню, как на уличной войнерабочая рука меня вздымала.В том пятом – все мы были нарасхват.Сражаться веселей, чем киснуть в луже.А если бы тогда здесь был асфальт,он вряд ли превратился бы в оружье.Я иногда тоскую по руке,в которую стальные крошки въелись,где на ладонном каждом бугоркемои бока попеременно грелись.Теперь мы все, конечно, в стариках.Зато в хороших были мы руках.Я за границей лично не бывал,но слышал про булыжники в Париже,и надо бы нам с ними быть поближе,чтобы никто о нас не забывал.Был похоронен вновь я в мостовой,чтоб знал, как говорится, свое место.Я устарел, но я еще живойи думающий — к сведенью стройтреста».Не положил булыжник я в карман,но чувство: будто в горле встал он комом.Я взял тебя на память, ветеран,пока тебя не вывернули ломом.26 июня 1979
«Люблю забыть, что я поэт…»
Люблю забыть, что я поэт,и быть собой, но безымянно,как часть лесов или полей,часть улицы и океана.Меня со мною не свелистаранья всех на свете своден.Чужие – больше, чем свои, —люблю стихи, и тем свободен.Поэт не в том, чтобы воспетьсебя, на прочих огрызаясь,а в том, чтоб даже не успетьпонять, что это значит – зависть.Во всех, кто лезет ввысь, – гнильцо.Бессилье в этом, а не сила —толпе подсовывать лицо,чтоб всех от счастья подкосило.Лжив узнавания уют.Эпохи сила основнаяне в тех, кого все узнают,а в тех, кого еще узнают.Сентябрь 1979
«Поэты стихов не бросают…»
В. Пелевину
Поэты стихов не бросают —стихи бросают поэтов —когда они враз обрезаютпо трусости парус под ветром.А те, кто в обнимку заспалисьс рецензийной жалкой копилкой,давно подпилили свой парусчужой маникюрною пилкой.Не сто ят в стихах своих точеки авторских инициаловпредатели собственных строчеки собственных идеалов.Напрасно какое-то телоиз вялого белого салав сплошных завереньях вспотело,что эти стихи написало.Обрезанный парус – не знамя.Нет бывших заслуг в нашем деле.А самое страшное с нами,когда ремеслом овладели.Заболтанность хуже молчанья.Кончаются взлеты паденьем.Болтливое измельчаньестановится перерожденьем.Отплевываясь от сосок,стихи объявляют вам войны.Так дети лишают отцовстваотцов, что детей недостойны.И кто из нас что-нибудь значит,став трусом, трухою, мякиной?А наши стихи не заплачутнад нашей, им чуждой, могилой.8–9 октября 1979