О времена Литинститута, —вы, как черемуховый взрыв!Вы пролетели, как минута,немногим вечность подарив!В туманах уличек столичныхсветились мы, как фонари,пророки грязненьких шашлычныхи коктейль-холла бунтари…Почти как сам Вургун красивбыл юный сын его — Юсиф.Тогда Володя Соколовбыл тоже юн, высоколоб.И я безвестен был и юн,когда приехал к нам Вургун.Он суджука, вина привез —азербайджанский Дед Мороз.И о поэзии докладпривез, шутя: «Я – бюрократ».Мы были голодны и голы,стихи читая Вургуну,и наши русские глаголыему вбивали в седину.От страшных рифм, аллитерацийи прочих фортелей и штукВургун сумел не растерятьсяи нам подкладывал суджук.И на колени встал Юсиф,отца смиренно попросив:«Упомяни в своем докладеВолодьку с Женькой, бога ради,и я навеки буду рад,что мой отец — не бюрократ…»И, рассмеявшись от души,Вургун, вздохнув, сказал: «Якши!»Пустые лацканы, медалитрясла писательская дрожь.Все упомянутости ждали:и старики, и молодежь.Как упоительно
запойнавсепожирающая страсть —или не выпасть из «обоймы»,или бочком в нее попасть.И, как орел седоголовый,азербайджанский Дед Морозс трибуны имя Соколовавдруг не по тексту произнес.Потом — казалось — бесконечноприпоминал, страдая, нечтои, почему-то сняв очки,добавил к списку лишь «Апчхи!».Шепнул Володя:«Просто стыдно,что о тебе не говорят».Вскипел Юсиф: «Отец, как видно,наполовину бюрократ…»Я пробурчал: «Теперь стихиначну подписывать — Апчхи!»В буфете, гениями полном,Вургун совсем смущенным был:«Твои стихи, ей-богу, помнил,а вот фамилию — забыл…»С тех пор всегда я помнил здраво,когда орал до хрипоты,как сладко сламывает славаеще некрепкие хребты.Опять чеканятся медалии кулуарный длится бой,и столькие повыпадали,как будто зубы, из «обойм».Что стоит временная почесть!Порой превыше всех времен,всех упомянутостей пошлыхнеупомянутость имен.Жизнь учит. Правило есть в ней:стихи фамилии главней!3 апреля 1980
Шпалы
Если в ноздри мне попалзапах шпал —я пропал.Пахнет лязгом тормозным,черным дымом поездным —пахнет сразу всем проклятым и родным:теркой тамбурных полови качанием головнад качанием столов,где качаются и падают бутылкипрямо горлышками в снятые ботинки…Шпалы я переступал,жизнь свою не уступал.Одного боялся только — опозданья.А случится, что упал, —крест мне сделайте из шпал:лишь бы пахло над могилой поездами.13 августа 1980
Наша пена
Ю. Пархоменко
Наш моторист о мотор исцарапан.Пляшет на шее в оленьем чехлес отполированной ручкой из капанож вместо крестика, навеселе.Эй, моторист, а не давит ли шеюв бисерных брызгах шнурок от ножаутром, когда Селенга хорошеет,розовой пеной под нами дрожа?Поздно ты вздумал расшабривать втулку.Лось мельканул, да мотор подзаглох,и моторист, отшвырнув свою «тулку»,мат унежняет: «Японский ты бог…»Что есть вкусней, чем исчезнувший лось,если убить его не удалось!Лось в Селенгу спустился степенно.На воду он для забавы подул,а на рогах его – наша пенадальше, чем выстрел из вскинутых дул.А моторист — он зарылся в моторе.Цедит с угрюмою хрипотой:«Ну и мотор — хренота с мототоюили точней — мотота с хренотой».Шпонки летят. Мы гребем опупенно.И удаляется, еле видна,нас обогнавшая наша пенаиз-под сломавшегося винта.Вот как мы глупо себя обогнали,вот до чего мы себя довели,если не кем-то рожденная — намипена вдали, ну а мы – на мели.Рано считали мы все, что матерыи что уже покорилась река.Пены наделали наши моторы —даже хватило на облака!Но Селенга как истории сцена.Часто бывает, что слава у нас —нас обогнавшая наша пена,ну а прославленный — прочно завяз.Сколько я пены пустил по Вселенной.Где эта пена — как не была!Как обогнать свою прежнюю пену,ту, что предательски обогнала?Пена — сомнительное утешенье,если распорота лодка, кренясь.Страшно и то, что внизу по теченьюмогут принять нашу пену за нас.И оскорбительней едкого смеха,если над россыпью лосьих лепехгоры еще повторяют эхо,эхо мотора, который заглох.Эй, моторист, мы на камни залезли!Крест на груди заменил ты ножом,только не лучше ли будет нам – еслипену свою за кормой сбережем?Что ты мне скажешь о пенной науке,не проронивший ни разу слезыи на охоте замерзлые рукигревший во внутренностях козы?Можно ли верить нам в добрые знаки,в то, что наивные стайки утятклювы охотно суют в нашу накипь —вдруг они все-таки не захотят?И, посерев, пожелтев постепенно,тающе держится кое-какнас обогнавшая наша пена,ставшая войлоком сгнивших коряг…13 августа 1980
«Какая мне разница…»
Какая мне разница,когда я умру.Я Пушкина, Райнисас собой заберу.Поэзия – пропасть,поэзия – ад,но все-таки – пропускиз ада назад.Мой перший найкращийпоэт был Тарас.Он смерти накрашеннойменя не отдаст.Я в Лете несломанно,чтоб не укачала тоска,схвачусь за соломинкуесенинского колоска.Я из умиранья,на лацкан гвоздику табидзевскую наколов,умчусь на Мерани —его непременно за мною пришлет Николоз.13 августа 1980
Без хлеба нет жизни
Песня из кинофильма «Здесь, на моей земле»
Музыка Е. Доги
Вы вслушайтесь в каждый трепещущий колос —у каждого колоса собственный голос.И поле, тяжелые стебли колебля, —сам хлеб, запевающий песню о хлебе.И песня росой на колосья ложится:«Без хлеба нет жизни, без хлеба нет жизни…»Как это звучит ужасающе просто:«Подайте на хлеб…» – безнадежная просьба.И в рот своим детям под горькие вздохикрестьянки совали последние крохи.Кто с хлебом играет – тот хлеба лишится.Без хлеба нет жизни, без хлеба нет жизни…Что может быть в лютой блокадной метелистрашнее, чем карточек хлебных потеря?Но люди, на льду прорывая блокаду,везли и под бомбами хлеб Ленинграду.И будет над Ладогой вечно кружиться:«Без хлеба нет жизни, без хлеба нет жизни…»13 августа 1980
Унцукульская яма
Чабуа Амираджэби
Ты травой заросла, Унцукульская яма,но для Грузии всей – ты подобье подземного храма.В эту яму плененного Гурамишвили,как звезду, что украдена с неба, вдавили.Вот что делают люди, веками копая упрямодля зерна – только ямку. Поэту великому – яму.Остаются от ножек бесчисленных троновямы в шаре земном, словно кладбище стонов.А когда засыпают землей эти ямы,чьи-то стоны слышны под землей постоянно.Но бессильны вы, ямокопатели слова,ибо яма забвенья давно вам готова.Если пленников гроздья вы давите в яме,то из ямы выплескивается «Давитиани»,Яма может быть черная, смертью пропахшая,но из ямы возносится Чабуа, Дата Туташхиа.Лучше сгнить в яме смерти, зато непритворной,чем прожить в позолоченной яме придворной.Все несчастья поэта — лишь к счастью поэта.Если в яму столкнут, не вершина ли это?Лик героя велик, даже спрятанный в яму, как в раму.Ближе к сердцу земли, если сброшен ты в яму.Гульрипш, Абхазия,10 октября 1980
Директор хозяйственного магазина
Директор хозяйственного магазина,ты влез в итальянские мокасины,склеенные из немецких обоев,таких, что навряд ли достанешь и с боем.На рыжей руке, отдающей мастикою,часы на браслете из платины тикают.Вот как алхимики наши маститы —делают платину из мастики!Директор хозяйственного магазина,ты прешь в «мерседесе» неотразимо.Поставь колпаками к нему самоделки —тобою припрятанные тарелки,японские, с видами Фудзиямы,из тайной твоей подприлавочной ямы.С кассетной нэпмановской Одессой,с аэрофлотскою стюардессой,с усмешкой кривой надо всеми и всемты катишь надменно на Бони Эм.В квартире твоей стоят, нечитаемые,как мебель души, Пастернак и Цветаева.Зачем же ты отнял их у студента,еще никогда не вдыхавшего «Кента»?В стране Толстого и Достоевскоготы вырос в гиганта, торговец стамесками?Будь проклят, алхимик и лжечародей,строитель страдающих очередей!Могли ли представить Рублев и Радищев,что ты на их прахе, подонок, родишься?И разве матросы шли с песней на Зимний,чтоб ты властвовал в хозмагазине?Директор хозяйственного магазина,мастика историю не погасила,не склеил историю спрятанный лак.Ее не зажмешь вместе с взяткой в кулак.И встанет над миром торгашеским, чуждымэпоха с карающим классовым чувством!10 октября 1980
Киоск звукозаписи
Памяти ВысоцкогоБок о бок с шашлычной, шипящей так сочно,киоск звукозаписи около Сочи.И голос знакомый с хрипинкой несется,и наглая надпись: «В продаже Высоцкий».Володя, ах как тебя вдруг полюбилисо стереомагами автомобили!Толкнут прошашлыченным пальцем кассету,и пой, даже если тебя уже нету.Торгаш тебя ставит в игрушечке-«Ладе»со шлюхой, измазанной в шоколаде,и цедит, чтоб не задремать за рулем:«А ну-ка Высоцкого мы крутанем!»Володя, как страшно меж адом и раемкрутиться для тех, кого мы презираем!Но, к нашему счастью, магнитофоныне выкрадут наши предсмертные стоны.Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка,для части планеты, чье имя – «галерка»,и ты к приискателям на вертолетеспускался и пел у костров на болоте.Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.Тебя торгаши не отнимут. Ты наш…Тебя хоронили, как будто ты гений.Кто – гений эпохи. Кто – гений мгновений.Ты – бедный наш гений семидесятых,и бедными гениями небогатых.Для нас Окуджава был Чехов с гитарой.Ты – Зощенко песни с есенинкой ярой,и в песнях твоих, раздирающих души,есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши!…Киоск звукозаписи около пляжа.Жизнь кончилась. И началась распродажа.Рига, декабрь 1980
Завещание Симонова
Как завещано было последним чуть дышащим словом,прах поэта развеяли под Могилевом.Из раскрытых ладоней тот прах зачерпнувшего сынас каждым присвистом ветра по крохам отца уносило.Тело мужа вдова осторожно сдувала с ладоней,и садился тот пепел на чей-то платок, тоже вдовий.Там, где выбрался чудом поэт в отступлении под «мессершмиттами»,прах, летя на могилы, шептался со всеми убитыми.И кружились частички поэта, то в люльку упав, то в колодец.В избы тихо влетали, прижавшись к глазам Богородиц.То, что было рукой, написавшей: «Ты помнишь, Алеша…»,пеплом падало в пыль, под ногами невидимо лежа.То, что было глазами, садилось на стебли пшеницы.Крошки сердца клевали нечаянно с зернами птицы.Ко всему, что оплакал и что не оплакал,возвращался поэт благодарно развеянным прахом.Ну а если поэт был виновен хоть в чем-то, когда-то —перед всеми людьми дал развеять себя виновато.Упрекали его, что «разбрасывается по жанрам»,а себя он разбрасывал и по полям и пожарам.Даже в мертвых, оставшись к другим, как в живых, неревнивым,он руками вдовы сам себя разбросал по лесам и по нивам.Тем забвенье, кто жил скопидомски, прижимисто…Слава тем, кто разбрасывается прижизненно!Да хранит благодарная память планеты —как посмертно разбрасываются поэты!Декабрь 1980
Вместо предисловия
«Мы не судьи с тобою. Мы вина…»
Г. Красников
Вот книга первая поэта.Она не слишком приодета,и на коленях – пузыри,и локти светят изнутри.Но сквозь потертость, небогатостьвдруг проступает виноватость,а среди всех богатств страны —величье понятой вины.Во всех, играющих в невинность,есть нечто хуже, чем наивность.Блажен единственный судья,судящий прежде всех – себя.Глас: «Я виновен!» – дело чести.Мы виноваты все во всем,и невиновны, только еслис повинной голову несем.И это мужество и зрелостьперед собою и страной —найти внутри такую смелостьбыть не судьею, а виной.Декабрь 1980