Собрание сочинений. Том 8

Евтушенко Евгений Александрович

Горбачев в Оклахоме

В России распустеж, разлад, распад,а в Оклахоме просто листопад.Ни музыки, ни красного ковра.Под реквиемный шелест мертвых листьевлюбимый коммунист капиталистовпохож на прилетевшее вчера.Но не такая дура Оклахома,чтоб так встречать любого охламона.Встает индейский вождь, от всяких порчповесивший койота зуб в свой «порш»,и громко аплодирует тому,кто трубку мира протянул ему.Встают, кряхтя, владыки нефти с кресел,как будто вроде умер, но воскрес он,а жены их едва не плачут в скорби,что там, в России, так обижен Горби.Чужие люди поняли его.Свои — ошибок злобно не простили.Кого в России любят? Никого.Весь мир добрее к русским, чем Россия.Свободу непродуманно даряпо своему и Божьему желанью,он первым был, кто комбайнерской дланьюсам снял корону красного царя.И кончилась афганская война,и Сахаров из Горького вернулся,и рухнула Берлинская стена —лишь Горбачев лукаво отвернулся.От Хиросимы и от Колымыон спас нас всех, а внуков и подавно,но стал он жертвой своего подарка —свободы, не заслуженной людьми.В свободе столько зависти и злаоткрылось вдруг, как прорвало плотину.Он дрогнул. В страх он влип, как в паутину,а из-под ног держава поползла…Он — автор карты будущего века —вдруг стал ненужным призраком генсека.Сменились и фигуры, и доскаво времена Великого Хапка.Он одинок, как все герои мира.Его неблагодарность надломила.Он постарел. Он слишком простодушен,когда в удушье ищет он отдушин,лишь очертанья Африки на взлобьевспухают при плебейской чьей-то злобе,но даже в джунглях африканских бойкоеще лопочут:«гласность»,«перестройка».Он ездит, но ему во всей вселеннойвсе страны — острова Святой Елены.Елены, а не Эльбы.Бог рассудит, в чем был он прав, в чем – нет.«Ста дней» – не будет.При полустукачах-полуохранене помолиться одному во храме.И всюду ждут его неумолиморастянутые траурные «limo»,и «police cars»,как сытые собаки,рыча,сшибают мусорные баки…Талса, 15 октября 1995

Двадцать первый век

Я приду в двадцать первый век.Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,не разодранный по цитатам,а рассыпанный по пацанятамна качелях, взлетающих вверх.Век, воспитанный мной без ремня,вскину к небу, скрывая одышку,как в соплях и надеждах мальчишку,так похожего на меня.Я прорвусь в двадцать первый век,к сожалению, не ребенком,но не тем старикашкой-подонком,что ворчит в озлобленье на всех.Дотянусь в двадцать первый век,до его синевы изумленной,словно сгнившего дерева ветвь,но оставшаяся зеленой.Как на матч, где сплошные Пеле,в двадцать первый протиснусь, протырюсь,где беспаспортность и беспартийность,бесправительственность на земле.К двадцать первому веку пробьюсьи узнаю – ни с кем не сравнимых —всех моих ненаглядных любимыхв ликах царственно плавных бабусь.Все товарищи мои там,в двадцать первом, как в юности ранней,в теплой библиотеке дыханийкак по полкам, по чьим-то устам.Век двадцатый – убийца и тать,но он знал, что такое книга.Двадцать первый, а вдруг ты – барыгаи умеешь лишь деньги листать?Вдруг ты сам себя жлобством заел,самоедством безлюбья, бесстрастья,и скучища смертельная счастьявсех смертельных несчастий взамен?Вдруг ты просто зазнайка, нахал,и о нас, тебе вырвавших волю,в четверть уха лишь еле слыхал?Я тебе быть глухим не позволю.Я приду к тебе, будто бы к полю,где когда-то по скалам пахал.И в поэзию новых времен,в разливанное многоголосьея по пояс войду, как в колосья,и они отдадут мне поклон.15 ноября 1995

Вы креститесь?

Вы креститесь, взрыватели церквей,а заодно – и родины своей?О, как топорны ваши пятерни,когда креститься пробуют они!Партийных пальцев вам не побороть,чтобы сложить в смиренную щепоть.А рядом – обольстители толпы —из той же самой партии попы.Вы тычете, крестясь, то в нос, то в пах.Все ваше христианство – впопыхах.Вас в черных лимузинах у воротполитика накрашенная ждет.Зовет вас от архангеловых трубкровавая полоска ее губ.Вы в церкви так вдыхаете елей,как будто влезли вновь на Мавзолей.Вы слушаете, свечи придушив,молитвы, словно чуждый чей-то шифр.Вы так хотите, чтобы вам помогза вас голосовать готовый Бог.Заигрываньем вашим удручен,поговорить хотел бы с вами он.Но, мутным взглядом встретившись с Христом,вы прячете глаза: «Потом… потом…»Ноябрь 1995

Фейерверк

Среди чужих и пар, и шутоксовсем чужой мне фейерверк.Чего мне надо? Парашюта,но чтобы падал только вверх.Не лучше медленно померкнуть,чем рухнуть головой седойсреди чужого фейерверкав песок неузнанной звездой.Дельрэй, 8 июля 1995

1996

Израильская Россия

Во время моих выступлений в Израиле

меня чаще всего просили почитать вовсе

не «Бабий Яр», а «Идут белые снеги».

Есть израильская Россия.В ней выводят куда-то в когда-тона Плющиху и Невский кривыепереулочки древнего Цфата.Да и улицы Назарета,Беер Шевы и Кармиэлявроде русского лазарета,где и Пушкин, и Блок уцелели.Здесь, бульварами Тель-Авива,эмигрировав полусчастливо,бродит с палочкой пенсионерапризрак маленького СССРа.Их в почти позабытое времяназывали когда-то: «евреи»,ну а здесь – вдалеке от России —сразу «русскими» их окрестили.Та израильская Россиятоже квасит капусту в кадушкеи медали свои боевыеначищает к посмертной подушке.Из Джамбула и Белой Церквистарики, свои шекели стиснув,выручают, идя на концерты,из российской России артистов.И поэту из их «когда-то»(в том «когда-то» мальчишке с прыщами)тянут книжечки, взятые святов их багаж немудреный, прощальный.Эх, израильская Россия…Тебе хочется не впервыек той России – не тель-авивской —прыгнуть, чтобы помочь, – в телевизор…Если здесь небольшенькая вьюга,снег походит на школьного друга,и летит над Иерусалимомснег, нечаянно ставший «олимом»…Тель-Авив, 20 января 1996

Моя семья

Двух наследников мне подарила жена.Только четверо нас. Но мы тоже страна.А какую Россию я детям своим подарю?Снова павшую в ноги царю? Генеральному секретарю?Или, может, по Васе Белову — в понёве, в лаптях?Или, может, по Зайцеву Славе — в парижистой юбке в обтяг?Или, по Жириновскому, моющую прохаряв океане Индийском, от храмов буддийских сожженных«Дымок» прикуря?Или ту, где на смену властителям думнагловато приходят властители сумм?Я хотел бы однажды проснуться с женой в той стране,за которую стыдно бы не было детям и мне.Если все разрушается, но остается семья,возродится, быть может, не вся, но ВсеяРоссия…23 января 1996

Заложники

Мы – заложники, взятые нами самими.Стеб, как будто террор, в трепотне, писанине.Книжки бездарей, так агрессивно цветисты,захватили Россию нахраписто, как террористы.Мы, как будто в Буденновске и Первомайске,носим если не черные — пьяные маски.Мы заложники и террористы взаимно.Мы заложники перелицовки и власти, и гимна.Мы заложники всех презентаций, тусовок,телевизорных клипов, парламентских потасовок.Мы заложники нашего хамства, обжорстваи страной беспардонного пьяного дирижерства.В смирных очередях, никакою не бредя наживой,жили мы, как заложники цели фальшивой.Мы залежаны, словно постели.Мы – заложники, но не цели — отсутствия цели.23 января 1996

На смерть Левитанского

Ну что же, пора диссидентствовать сновавсе с тем же зажравшимся быдлом в борьбе.Нам нехотя дали свободочку слова,свободу не слушать оставив себе.И это убило поэта-солдата,носившего в сердце другую войну,когда не читавшие «Хаджи Мурата»в кавказскую пропасть швырнули страну.Безденежный, но бескорыстный отважно,и кровь, как солдат, принимавший всерьез,не куплен госпремией, встал он однаждыи предупрежденье войне произнес.Но вся государственная обслугапоэту надменно внимала едва,а царь, да не батюшка, слушал вполслуха,и в лоб его не проникали слова.И, трудно взойдя на предсмертную сопку,поэт – всей плеяды погибших посол,презревший предвыборную тусовку,сам сделал свой выбор – не выбрал позор.Поэзия – слышимость каждого стона.Поэзия – чувство безвинной вины.Что, царь, да не батюшка, видишь ли с тронаеще одну жертву Чеченской войны?28 января 1996

Детство Пушкина

А у Пушкина не было детства совсем,будто он посрывал от обиды со стенвсе портреты – и матери, и отца,не оставив родительского лица.Но зато сохранил он Лицея лицо,будто юности праздничное крыльцо,на котором толпа и друзей и стихов,и детей любопытства – веселых грехов.Повезло ему, что легкомысленным слыл,а по чести сказать, и немножечко был,и до пули растягивал, чуя ее,запоздалое зрелое детство свое.Потому и немыслим он как старичок,всех миров новичок, всех столетий сверчок,и все то, что недодано в детстве ему,он еще добирает. И быть по сему.Самолет Нью-Йорк – Сан-Хосе, 23 февраля 1996

Тропинка философов

Как ловкий мошенник, пытается смыться Двадцатый наш век.Он слямзил у нас горизонт. Он философов нам не оставил.Но Хайдельберг стал исключеньем счастливым из правил.Никто не посмел заасфальтить тебя, Philosophenweg [1] .По Старому Мосту пройти вдоль Хиршгассе к холмам,где Гельдерлин бродит, обнявшийся с Пастернаком,а Гитлер со Сталиным — чьим-то презрительным знакомсюда не допущены, будто убийцы во храм.Дороги России засыпал до-русский, до-скифский до-снег.О чем-то он шепчется с черной золой Холокоста.О Боже, как хочется гениев! Гении – это не каста.Власть – мачеха мысли. Ее пуповина извилиста,как Philosophenweg.Мысль даже за проволокой — побег.Где Хайдельберг? Всюду, где мысль. И когда-то в Гулагев сугробах протаптывали доходягиза Данте и Гёте тебя, Philosophenweg.24 апреля 1996

1

Тропинка философов (нем.).