Мы выпендривались планетарно,а распались на племена,и с ума сошел Ваня Тарба,только раньше, чем он, – вся страна.Все виновные – нету правых,местью месть лишь на время поправ,в племенных первобытных расправах,ибо нет справедливых расправ.И он брел через линию мести,словно дервиш, в колючках и вшах,с Руставели и Гулия вместев оглушенных войною ушах.Сумасшедшим он людям казался,потому что такой был один —обнимал и убитых абхазцев,обнимал и убитых грузин.Он, двух станов рехнувшихся пленный,трупы теплые в лбы целовал,будто разум искал, убиенныйиз «Калашникова» наповал.И связали его санитарыи в Москву из абхазской землиумиравшее тело Тарбы,но не душу его привезли.В этом кажущемся безумье,вдоль забрызганных кровью красотона бродит в Гульрипше, Сухумии к взаимопрощенью зовет.И заржали в Абхазии кони,когда умер он, так одинок,суеверно сжимая в ладониокровавленный пляжный песок.И я верую, как в спасенье,в горсть надежды, зажатой в руке,и в прощеное воскресенье,где все равные во грехе.Жестяная пивная таразавалила людей и страну.Прижимается Ваня Тарбак переделкинскому окну.1995
Две снежинки
Две снежинки — две подружкисели, словно побирушки,съежившись на холоду,на кремлевскую звезду.«Мы — воскресшие снежинкине смогли найти Дзержинки,да и мало ли чего.У Москвы-капиталисткииз Америки сосискии другое личико.Как Россия, мы и самиумирали, воскресали.Танцевали мы, искрясь.Но закон природы древен —нас из крошечных царевенпревращало время в грязь.Раздавался обреченнонаших тел хрустальный хрустпод колесами тех черных,тех, ахматовских «марусь».Покружив над башней Спасской,сиживали мы с опаскойна усах у Сталина,а еще блистали натолько с виду простоватом,на хрущевском, розоватом,с бородавкой, «пятачке»,и на брежневских бровищах,над Европою нависших,и андроповском крючке.А потом снежинок стая,к Мавзолею подлетая,села радостно в кружокна каракулевый, с дымкойи начинкой-невидимкойгорбачевский пирожок.Но на танк, хлебнувши виски,влез он, как на броневик,новый, антибольшевистскийmade in Urals большевик.Не запутался он в путче,но, медвежисто упрям,дал себя запутать в Пуще,где полно медвежьих ям.Лишь снежинки скорбно, краткоцеловали по-людскикрасный флаг, с Кремля украдкойстянутый по-воровски.И теперь в медвежьей ямеоказался Russian bear.Весь чечнями,как шершнями,поискусан, оробел.Показать боясь, что слабый,он рычит, да вот беда —свои атомные лапывсе сует, да не туда…Тебе,Родина-мавродина,не страшен враг любой.Ты собою обворована,в яму брошена собой…Нам куда, снежинкам, деться,в нашей нынешней грязи?Ты позволь, звезда, вглядетьсяв новый лик всея Руси!»А звезда им отвечает:«Как страну, меня качает.То ли сменят не без рискана двуглавого орла:«Эй, слезай,ты коммунистка!Слишком красной ты была!»То ли с видом казначеяк нам на башни, как червяк,Шварценеггера ловчеепрыгнет долларовый знак?То ли я сама сорвусьв незнакомую мне Русь?»На Руси сегодня вольно.Мимо нашенских лолитв «ягуарах», «мерсах», «вольво»демократия рулит.Едут дяди в стольном градена «феррари» и «пежо»сквозь: «Подайте Христа ради!»,сквозь: «Ужо вам всем, ужо…»Русь умело охамела. Неужели больше нетсреди стольких «альф-ромео»ни Ромео, ни Джульетт?А у иномарок драмы, потому что всюду — ямы.Все шоферы — ямщики,ибо ямы глубоки.Но в какой бездонной яметихо шепчутся во снелишь с корнями и червямивсе, погибшие в Чечне?По каким подвалам, клетямты запрятала, Москва,павших в девяносто третьем,как пожухлая листва?Над Москвою мурловатойраздается — шорк да шорк!Звук, чуть-чуть гарлемоватый,ну, ни дать ни взять — Нью-Йорк.На Ордынке, на Тишинкешорк да шорк от детских рук.Ни Чайковскому, ни Глинкеи не снился этот звук.Это иномарок мордытрут мальцов московских ордыБудущие Генри Фордыили сброд, а не народ?Щетки, тряпки, губки,спреив ход все громче, все быстрее!Лик России — не Расеи —не сотрите! Он умрет!Не сотрите, дурни-люди,будущие времена!Что с Россией нашей будет?Да и будет ли она?И, удрав на перекресток,Пушкин тоже тряпкой трет,словно гарлемский подросток,стекла грязные «тойот».Так, не ахая, не охая,лишь вздыхая иногда,говорила одинокаякремлевская звезда.Две снежинки — две подружкик ней прижались в заварушкеи с рубиновым бочкомпошептались, но молчком…1995
Бродячий гимн
Вы насмешливо не фыркайте,дорогие господа.В аэропорту во Франкфуртебродят гимны иногда.Отнеситесь вы по-божескик тому, что здесь приселс кепорком в руках по-бомжескиблудный гимн СССР.Столько наших песен вымерлов рупорах и во дворах.Бывший гимн ветрами вымело,как лжедмитриевый прах.Власть уже не мавзолейная,но не стал он дорогимнам подсунутый для блеяньябессловесный новый гимн.Нету Клима Ворошилована кобыле войсковой,но Союза нерушимогобродит призрак звуковой.Я,как мертвых песен Чичиков,замер в аэропорту,и сосиска нагорчиченная,вздрогнув, лопнула во рту.Из своей эпохи вырванный,но совсем не став другим,будто загипнотизированный,я пошел на мертвый гимн.Я и сам совместно вымершийс папиросами «Казбек».Я и сам — неисправимейшийСССР-ный человек.Бывший гимн сегодня в странниках,как бродяжья музычка,как три пьяненьких и рваненькихмузыкальных мужичка.И сияют лживой святостьюих лазурные глаза,и побитость с нагловатостьюраздирают их, грызя.Инструменты очень простенькиешпарят гимн, как перепляс:медные тарелки с прозеленью,мятый сакс да контрабас.Контрабаса кореш – Васенькахоть и выглядит сморчком,из горла хлебнув «киршвассера»,закусил спьяна смычком.Вы откуда, братцы-лабухи?Нелегко угадывать.С наших яблонь стали яблокидалеко укатывать.Декларацией увечностивозлежал он поперекчемоданов человечества —попрошайка-кепорок.Он, эпохой пережеванный,был запущенный такой,с очень давними прожженинками,с отлетевшей «пупочкой».Он под мраморною лестницейденег ждал из чьих-то рук,правнук жалкий кепки ленинской,сталинской фуражки внук.Разве, требуя симпатии,клянчить право он имелза подвал в дому Ипатьевых,за ГУЛАГ, за ИМЛ?!Видно, от недораскаяньямы живем не по-людски.Мы державу нараскалывалина кусачие куски.И, униженно зазнайствуя,мы до нищенства дошли.Почему все в мире нациимилостыню нам должны?С паспортом неубедительным,и ничей не гражданин,побежденным победителемходит-бродит бывший гимн.И, вздыхая, немец кающийсядвумя пальцами швыроксовершает в только кажущийсянепорочным кепорок…Франкфурт-на-Майне, 1995
P. S. Тогда мне и в голову не приходило, что этот «бродячий гимн» может вернуться с блудливо переделанным текстом.
«Я люблю тебя больше природы…»
Маше
Я люблю тебя больше природы,ибо ты как природа сама.Я люблю тебя больше свободы —без тебя и свобода – тюрьма.Я люблю тебя неосторожно,словно пропасть, а не колею.Я люблю тебя больше, чем можно —больше, чем невозможно, люблю.Я люблю безоглядно, бессрочно,даже пьянствуя, даже грубя,и уж больше себя – это точно! —даже больше, чем просто тебя.Я люблю тебя больше Шекспира,больше всей на земле красоты, —даже больше всей музыки мира,ибо книга и музыка – ты.Я люблю тебя больше, чем славу,даже в будущие времена,чем заржавленную державу,ибо Родина – ты, не она.Ты несчастна? Ты просишь участья?Бога просьбами ты не гневи.Я люблю тебя больше счастья.Я люблю тебя больше любви.Гальвестон, 1995
Пасхальное
Когда глаза вы опускаете,то происходит напряженноприкосновение пасхальноедвух губ – но лишь воображенно.Вы в платье плещущем, трепещущем,а говорите строго, скупо,но мысленно вы по трапециямвзбираетесь ко мне под купол.Мы с вами сблизиться не пробовалии лишь во сне, раскинув руки,друг к другу движемся по проволоке —как будто по замерзшей струйке.На ниточке, покрытой наледью,вы шепчете так неотважно:«Но вы же ничего не знаетепро жизнь мою, а я про вашу».Лепечет платье что-то страстноесошедшими с ума оборками.Воображенье платье сбрасывает,а руки край его одергивают.В нас так убийственно заложенаспасительная осторожность,и замирает замороженнолюбви великая возможность.Но обручает нас заранее,кто знает, – может быть, до гроба —почти открытое скрываниетого, чего боимся оба.Слова неловко запинаются.Душа давно так не дичилась.Но, может быть, не забываетсялишь то, что, к счастью, не случилось.Гальвестон, 1995
«Не жди свободы лучше человека…»
А. Стреляному
Не жди свободы лучше человека.Свобода знает и в убийствах толк,и если глухо лязгнет челюсть векана глотке у тебя, ты сам не волк?Не жди свободы лучше человекаи человека лучшего не жди,а стань им сам! Не лезь ни в челядь «верха»,ни в челядь верхней челяди – вожди.Свобода по заслугам нас надула.Как слепок человека, на векасвобода-сука и свобода-дураубийцы, вора или дурака.1995
«Церковь должна быть намоленной…»
Ирине Химушиной
Церковь должна быть намоленной,только такой, где болитвоздух от скорби немолвленой,от молчаливых молитв.Дому идет быть надышаннымуймой детей и гостей.Слову быть надо услышаннымдаже с голгофских гвоздей.Ну а любви полагаетсяне постареть, не устать,ну а когда поломается,ненавистью не стать…2 июня 1995
Последний прыжок
Израиль Борисович Гутчини в юности не был могучим,но грудь ободрал о стволыи хвойных накушался игол,когда с парашютом он прыгалво вражеские тылы.Потом оказался он в нетях,ненужный властям кибернетик,не очень-то, в общем, в цене.Вот бывших солдат безоружность —убийственная ненужностьв спасенной их кровью стране.Потом на машинке начпокалдесяток брошюр научпопных,но было стране все равно.Помог записать мемуарыстареющей царственно Ларыи жаждал хоть крохотной кары,да все диссидентские нарызаполнены были давно.И может быть, от перекрутапростреленных некогда стопон прыгнул, но без парашютав Америку, на небоскреб.Да где небоскреб-небоскребикв одиннадцать лишь этажей,но здесь, в квартиреночках скромныхжив дух фронтовых блиндажей.Для бывших солдат и матросовпоследний окоп – в США.Про камень заветный Утесовпоет с хрипотцой, не спеша.И есть на одной этажеркевнутри незабывшихся строкбилет на концерт Евтушенки,как «оттепели» лепесток.Еще мы не всё отстрадали,но в этих совсем не дворцахзвенят за победу медалина стольких разбитых сердцах.Бойцов эмигрантских дивизийвсем Гарвардам не подсчитать.Крик женский: «Ну где же ты, Изя?Неужто на крыше опять?»На крыше, закутанный в тучи,стоит, никого не виня,Израиль Борисович Гутчин,спаситель страны и меня.Как будто предчувствье терзает —что небо ракеты прошьюти что из лесов партизанскихза ним прилетит парашют…1995
Перепутанные бирки
В Баку старушка – нянечка родилки —погромщикам сказала не в обман:«Назад! Я перепутала все бирки…Теперь вам не узнать – кто из армян…»И кто – с велосипедными цепями,кто – с финкой, кто – с обломком кирпича,погромщики угрюмо отступали,«Предательница!» – сдавленно рыча.А за спиной старушки без печали,к их счастью, видя мир наоборот,народы одинаково пищали,совсем не зная – кто какой народ.Любой из нас – мозаика кровинок.Любой еврей – араб, араб – еврей.И если кто-то в чьей-то крови вымок,то вымок сдуру, сослепу – в своей.Мы из родилки общей, не пробирки.Бог перед сумасшедшим топоромНам до рожденья перепутал бирки,И каждый наш погром – самопогром.Наш общий Бог, спаси от свар кровавыхдетей Аллаха, Будды и Христа,той няней перепутанных в кроватках,безбирочных, как жизнь и красота…26 июня 1995
Непрочтенные «Бесы»
Заменила лишь бездарь на бездарьда «товарищи» на «господа»та Россия, которая «Бесов»не прочтет никогда.Наши глиняные исполинысладко чувствуют гений царя,и убийц своих лепит из глинынаша интеллигенция.Та Россия, которая «Бесов»не прочтет никогда,не найдет дуэлянтов-дантесов,а в затылок «пришьет» без стыда.Зомбизированно, по заказунам бабахать разрешенопо парламенту, по Кавказу,по самим себе заодно.Страх пронизывает морозный,будто с «вальтером» в рукаве,весь разбомбленный, город Грозныйбродит призраком по Москве.Разэкраненным быть – это тяжко.Кровь – оплата экранных минут.Ларрикинговские подтяжкитолько мертвому телу не жмут.Над могилой застыв, как над бездной,с похмелюги в ногах нетверда,та Россия, которая «Бесов»не прочтет никогда.Все убийства теперь заказные,и вокруг мокродельцы, ворье.Ты сама себе, что ли, Россия,заказала убийство свое?!2 марта 1995