Как на станции Зимачто-то тихо спят дома,ставни ерзают, ворота,и под шамканье омета,под кряхтение заплота,словно где-то у кого-тотоже тяжкий недосып,раздается: скрип-скрип-скрип…История века дописана. Мы оказались в постскриптуме,цепляясь за клочья из рук ускользающей русской земли.На станции детства – Зима так пугает ночами поскрипыванье,страшней, чем скрипели когда-то колодезные журавли.Над бывшими нами, над бывшей великой державоюи над поездами, которые сбились с пути,чего-то о что-то дрожливое трение ржавоескулит и повизгивает по-щенячьи почти.И с жалостью смотрит уволенная уборщица,как ветер взметает заржавленные от обиджелезные кольца, веревки, изрядно уже перетершиеся,качелей детсада,который крест-накрест забит.Скрип-скрип-скрип-скрип…Будто бы река без рыб,будто небеса без птиц,детский сад без детских лиц.Как мы, станция Зима,уцелеем от беды?Открываем детдома,закрываем детсады.Племя русских могиканльет красители в стакан.Скрип-скрип-скрип-скрип…Ключик есть, да только скрыт,в ту воскресшую Россию,где качели – не пустые, где летит, сорвавшись, вдальдетский крошечный сандаль…Бездетный народ незаметно окажется при смерти,и страшно смотреть, как над кладбищем
бывших идейв качелях детсадовских ветер качает лишь призракиеще до рождения вымерших русских детей…Скрип-скрип-скрип-скрип…Наш народ,ты не погиб?!Станция Зима, 3 июня 1994
Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!»
Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» расплатился за детство с оладушками и ладушками —примерзала буханка к буханке в раздрызганном кузове на ходу,когда хлеб Ленинградувозил посиневший от стужи солдатик по ладожскому,не ломавшемуся от сострадания льду.Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» не учил меня быть коммунистом —он учил меня Блоку и женщинам, картам, бильярду, бегам.Он учил не трясти пустозвонным стихом, как монистом,но ценил, как Глазков, звон стаканов по сталинским кабакам.Так случилось когда-то, что он уродился евреемв нашей издавна нежной к евреям стране.Не один черносотенец будущий был им неосторожно лелеем,как в пеленках, в страницах, где были погромы вчерне.И когда с ним случилось несчастье, которое может случитьсяс каждым, кто за рулем (Упаси нас, Господь!),то московская чернь — многомордая алчущая волчицаистерзала клыкамипробитую пулями Гитлера плоть.Няня Дуня – Россия, твой мальчик, седой фантазер невезучий,подцепляет пластмассовой вилкой в Нью-Йорке «fast food».Он в блокаде опять. Он английский никак не изучит,и во сне его снова фашистские танки ползут.Неподдельные люди погибали в боях за поддельные истины.Оказалось, что смертно бессмертие ваше, Владимир Ильич.Коммунисты-начальники стали начальниками-антикоммунистами,а просто коммунисты подыхают в Рязани или на Брайтон-Бич.Что же делаешь ты, мать-и-мачеха – Родина, с нами со всеми?От словесной войны только шаг до гражданской войны.«Россияне» сегодня звучит как «рассеяние».Мы — осколки разломанной нами самими страны.Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» — мой бесценный учитель,раскрывает —прости за рифму плохую – английский самоучитель.Он «Green card» получил, да вот адреса нет, и за письмами ходит на почту.Лечит в Бронксена ладожском льду перемерзшую почку.А вы знаете — он никогда не умрет,автор стихотворения «Коммунисты, вперед!».Умирает политика. Не умирает поэзия, проза.Вот что, а не политику, мы называем «Россия», «народ».В переулок Лебяжийвернется когда-нибудь в бронзе из Бронксаавтор стихотворения «Коммунисты, вперед!».Нью-Йорк, 1994
Медленная любовь
Вы помните, иркутские наличники,ту девочку с надменностью на личике,моих прозрачнейших намерений преступность,разбившуюся вдруг о недоступность?Она — бесовски ангельская рожицасо мной всегда ходила недотрожистов том синем платье с красными карманчиками,дразня глазами, как двумя туманчиками.Но только делал я движенье к ней —коленочки сжимала все плотней,взгляд пряча под ресницами в тени,и губы пальчик охранял: ни-ни…Тогда по глупости еще делить я могвсех женщин на дотрог и недотрог.Врут про меня, что жизнь прошла по бабам вся.Расчетливости женской я побаивалсяи каменел с трусливой истуканностьюот романтичности, казавшейся капканностью.Она писала мне примерно так:«Представьте пахнущий сиренью полумрак,заросший, очень паустовский сад.Взгляд, робко набредающий на взгляд.Терраса. Мы. Оплывшая свечанас так сближает, что-то нам шепча.И вазочку с вареньем обходя,по скатерти под легкий шум дождя,хоть я остановиться их прошу,ползут друг к другу руки вдоль по шву…»Шестидесятые, какие времена!Поэзия страну встряхнула за уши.Чего-то ожидала вся страна,а девочка — того, чтоб выйти замуж, и…А может, просто медленной любви?Но мы тогда с нахрапистостью бычьейв любви ввели немедленность в обычайи принимали — да простит нам Бог! —за лицемерье робость недотрог,и мы не замечали иногда,что в «нет» отчаянном порой звучало «да»…А где она теперь — та иркутяночка,мной неразгаданная хрупкая сараночка?Коляску с внуком катит не спеша,а внук, смеясь, пушинку ловит пальчикаминад тротуаром деревянным с одуванчиками,проросшими сквозь доски, чуть дыша.Как с одуванчиков иркутских во дворах,с нас время юность по пушинке сдуло,и с нежностью я думаю: «Вот дура…»Потом без нежности особой: «Сам дурак…»О, сколько бедности в тупой мужской победности!Я понял в годы поздние своивсю нищету воинственной немедленностии всю бесценность медленной любви.1994
На второй гражданской войне
Памяти
молодого журналиста
Димы Холодова,
взорванного в редакции
подосланной ему
в чемодане бомбой
Мы живем, словно в страшном сне,на второй гражданской войне.Раскололась Россия вся,по убитым не голося,потому что в сознанье врослоубивание, как ремесло.Заминированная странаразлетается вдребезги начьи-то взорванные очкии прилипшие к ним зрачки.Чье-то сердце – кровавым тузом,как на стол в казино – на газон,и пощечиной в морду Москвычьи-то взорванные мозги.У второй гражданской войнывсе мы – пасынки, а не сыны.Пацанам она вроде кино,но взрывает детей заодно.Босоножка застряла вверхуна ветвях, в тополином пуху.В ней ступня малыша лет семишевелит еще пальчиками.Светят Млечным Путем с высотыхрама взорванного кресты.К ним все крестики с жилистых шейвзмыли из лагерей, из траншей.И серебряно светит, паря,шпора взорванного царя,в том виновного, что от удилвсех взрывателей освободил.На второй гражданской войнете, кто пишут, – в особой цене,и засасывает, как смерч,пишмашинки и перышки смерть.Но всегда появляется он,русский мальчик, на крест обречен,потому что его рукойпишет некто распятый, другой.В кабинете, который стал пуст,авторучки прозрачненькой хруст,словно градусника страны,где привычкой к убийствам больны.Стала жизнь преступлением безнаказания – даже с небес.Разлетелись от взрыва в распылпальцы в синих веснушках чернил.Но без ручки, без карандашаубиенная пишет душа.И накажет, пера не сложив,всех убийц – и своих, и чужих,воспарившая за облакадаже взорванная рука…1994
Между стыдом и страхом
Ну что, орел двуглавый,куда мы залетели,с бесславной новой славой,в чеченские метели?Там со стыда, с испугуне смогут на вершинахвзглянуть в глаза друг другудве головы орлиных.Кто тебе перья выдралнад пеплом и над прахом?Нет, не орлиный выбор —между стыдом и страхом.Декабрь 1994
P. S. Написано сразу после начала Чеченской войны. Я отказался принять из рук президента Ельцина орден Дружбы народов, понимая, что эта война превратится в затяжное бессмысленное кровопролитие.
1995
Слеза России
Меня ты выплакала, Россия,как подзастрявшую в глазах слезу,и вот размазанно, некрасивопо глыбе глобуса я ползу.Меня засасывают, как сахары,слезам не верящие города.Я испаряюсь, я иссыхаю.С планеты спрыгнул бы, да куда?И может, где-то на чьем-то празднестве,где банки потные шипят пивком,меня растопчут, не видя разницымежду слезинкою и плевком.А ты, Россия, такая нежная,но и небрежная, как никто,такая новая, такая прежняя,за что сморгнула меня, за что?Ты трусишь выглядеть сентиментальною,но в твои бизнесные глазабез спросу впрыгну я с надеждой тайною,как снова нужная тебе слеза.Платок батистовый или ветошьменя, конечно, сотрут, но сквозьслезу вернувшуюся ты увидишьвсе, что увидеть не удалось…1995
Завалинка
Вечен Бог, и бесы вечные,вдовы вечные в стране.Мое детство бесконечноепродолжается во мне.На сибирской на околицебабы жмутся к нам с тоски.Больно иглы сосен колются,попадая на соски.Не рассказывай, завалинка,как заставила войнас пацаном – чуть выше валенка —почеломкаться спьяна.Чья-то песня, чуть с горчинкою,эхом звезды шевелит,и они, по небу чиркая,падают за шиворот.Инвалид такой молоденький.Он баян вжимает в грудь,а на нем журчит мелодиейбелых кнопок Млечный Путь:«Ни в какой реке воробушкуне поплыть.После смерти мне зазнобушкуне любить».Но бессмертия не выпросятслезы, скатываясь в пыль,и ни листика не выброситрассохшийся костыль.Инвалид решил исправитьсяи не вешать больше нос,чтобы бабонькам понравиться,он такое преподнес:«Эх, ишо, ишо, ишо,чтобы стало хорошо,а не станет хорошо —все равно ишо, ишо…»Одинок порой, как маленький,среди грубых городов,я – приемыш той завалинкии ее сибирских вдов.На сибирской на околицепусто вечером в домах,и целуются и молятсяна завалинке впотьмах.С электрической гитароюафганец-инвалид,ну а песня та же, стараяэхом звезды шевелит:«Ни в какой реке воробушкуне поплыть.После смерти мне зазнобушкуне любить».Я сюда присесть осмелилсяне к чужому шалашу.Хоть немножко послесмертия —не бессмертия прошу.Смерть всегда хоть чуть, да ранняя.Не боюсь, что смерть близка,а боюсь я умиранияРодины и языка.Ты скрипи, скрипи, завалинка,погрустебить нас пускай,малые грехи замаливай,но больших не отпускай.Ты, завалинка длиннющая,тянешься сквозь времена,и за Беловежской Пущеювновь от слез ты солона.Там рядочком вдовы вечныеубиенных вновь солдат,словно горлицы увечные,как на жердочке сидят.Боль всех женщин – деревенская,и война для вдов одна —что афганская, чеченская,что таджикская война.На завалинке продавленнойв блестках ранней сединывдовы новой – необъявленнойрусских с русскими войны.Ты скрипи, скрипи, завалинка,помолись за наш народ,и за Диму, и за Владика,и за многих наперед.Новый царь при новой челяди,но все те же вдовьи сны.Неужели мы, как нелюди,жить не можем без войны?Власть – опасная заманинка,а внутри ее – война.Мне дороже та завалинка,чем кремлевская стена.1995
В День Победы с Поженяном
Пить в День Победы с Поженяном —такое пиршество и честь,как будто все, что пожелаем,не только будет, но и есть.И вновь надежды так огромны,как будто праздник у ворот,и Гитлер только что разгромлен,и Сталин сверзится вот-вот.И он, с одесским вечным блеском,живой убитый Поженянподъемлет в семьдесят с довескомполным-полнехонький стакан.Граненый друг двухсотграммовый,припомнив «мессеров» огонь,какой вопьешься гранью новойв навек соленую ладонь?Как въелись в кожу порошинки,а поскреби ладонь – на днежива шершавинка от финки,зазубрившейся на войне.И рвутся, всхлипывая тяжко,морскою пеной над столомсквозь лопающуюся тельняшкуседые космы напролом.Победу пели наши склянки,но отвоеванный наш Крымпрезентовал Хрущев по пьянкесобратьям нашим дорогим.Нас время грубое гранило,обворовало нас, глумясь,и столько раз нас хоронило,и уронило прямо в грязь.Но мы разбились только краем.Мы на пиру среди чумы,и снова гранями играемполным-полнехонькие мы.И мы, России два поэта,нелепо верные сыны,не посрамим тебя, победатак осрамившейся страны.1995
Джумберу Беташвили
Джумберу Беташвили,
крестному отцу моего сына,
отцу трех дочерей, зверски убитому
во время бессмысленной
абхазско-грузинской войны
С руками связанными, как злодей,не горбясь, ты шел вдоль руин,самый красивый из всех людейи даже из всех грузин.Сухуми, который ты так любил,теперь превратился в ад,и память о всех поцелуях разбилна сжатых губах приклад.Лишь с причитаньями чья-то женакинулась от ворот,и мандариновую дольку онавложила в распухший рот.И только прощально скрипнул причал,где трупов гора – нагишом,и только отчаянно закричалпавлин под чьим-то ножом.Что было потом? Самосуд? Расстрел?Но, может быть, ты еще жив?А я, как мой дом в Гульрипше, сгорел,лишь похороны отложив.А я за тебя остался, Джумбер,в еще не погасшем огне,и дыма сожженного СССРиз легких не выкашлять мне.Мы все – погорельцы. Мы – крики в ночи.Я выжил. С ума не сошел.Но страшновато бренчат ключиот дома, который сожжен…30 августа 1994
На смерть грузинского друга
Джумберу Беташвили
Я друга потерял, а вы мне о стране.Я друга потерял, а вы мне о народе.На черта мне страна, где лишь цена в цене,на черта мне народ, где рабство и в свободе.Я друга потерял и потерялся сам.Мы потеряли то, что больше государства.Нам нелегко теперь найтись по голосам.То выстрел за углом, то вой ракет раздастся.Я был немножко им, он был немножко мной.Его не продал я, и он меня не продал.Страна – друг не всегда. Он был моей страной.Народ – неверный друг. Он был моим народом.Я русский. Он грузин. Кавказ теперь – как морг.Идет людей с людьми бессмысленная битва.И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв,и если он убит – страна моя убита.Не склеить нам страну, что выпала из рук.Но даже в груде тел, зарытых без надгробья,друг никогда не мертв. Он потому и друг.И ставить крест нельзя на друге и народе.1995