Собрание сочинений. Том 8

Евтушенко Евгений Александрович

«И вдруг я оказался в прошлом…»

Е. Потупову

И вдруг я оказался в прошломсо всей эпохою своей.Я молодым шакалам брошен,как черносотенцам еврей.Они, хрустя, мослы слюнявят,на части рвут пробитый стяг,но невзначай клыки сломаюто пули битв у нас в костях.А вы, гиены и койоты,чернь послебитвенных геройств,жанр догрызания кого-товы превратили в пир горой.С таким оскалом вам по скаламне доползти до облаков.Между шакалом и Шагаломесть пропасть в несколько веков.Эпоху вырвало чернухой,и рвота – это модный стиль.Ты постмодерн такой понюхай —он как заблеванная пыль.Но пыль есть пыль, а хлеб вчерашнийесть хлеб, вкушать его дабы.Не на чернухе —на черняшке,как бриллианты, соль судьбы!17 августа 1994

«Все больше, больше моей маме лет…»

Все больше, больше моей маме лет.Все реже поднимается чуть светна шорох свежевыпавших газет,в которых утешений нет и нет.Все горше каждый воздуха глоток,все скользче пол, опасный, как ледок,все тяжелей, нечаянно жесток,обнявший плечи легонький платок.Когда она по улице бредет,снег осторожно, бережно идет,и дождь ей боты лижет, как щенок,и ветер сбить ее боится с ног.В нелегкие такие временавсе легче, легче делалась она,и страшно мне, что может кто-нибудь,как перышко, ее с России сдуть.Как мне испить живой воды тогдаиз маминого слабого следа?Любимая, прошу тебя, – сумейстать хоть немного матерью моей.17 августа 1994

Поздние слезы

Животные – это другие народы,и не из слезливой, как люди, породы.Но плачут собаки не спьяну – тверезы.Их старость выдавливает им слезы.Собакам глаза вытирают ушами,чтоб старости слезы им жить не мешали.Да разве увидишь лису или зайца,когда твои очи собачьи слезятся?Я в детстве шикарно рыдал, ниагарно,порой притворялся – отнюдь не бездарно,а поздние слезы не рвутся наружу, —я трушу, что с ними свой сговор нарушу.Все чаще рыдания пряча в свой выдох,стою, словно каменный, на панихидах.Я стал договариваться с глазами,чтоб договорились они со слезами.Не плакать мне хочется – выть, как собака,лишь вновь свежекрашеным гробом запахло,а возле глотающей друга могилыи плакать нет сил, и не плакать нет силы.25 августа 1994

Это – я, Маша

«Это я, Маша…» —как собака скулю,дверь опять перееханной лапой скребя,столько дров, столько слов наломавший,да и переломавший себя.Это я, дети,ваш, такой непутевый, а все же какой-никакой, а отец.Вы на пальцы меня, словно куклу, наденьте —наиграйтесь отцом наконец.Я останусь над кроватками вашими юный, счастливый,хотя и в долгу, как в шелку,а свою задолжавшую до неприличия юности старостьв очень черный чулан потихонечку уволоку.Ну не биться мне лбом же! Я подамся хоть в бомжи,лишь бы вам раздобыть хоть копеечку звонкого чистого дня!Если будет меня в моих детях все больше,мне не страшно, что будет все меньше меня.Но нечестно,если призраком стану являться к любимой в пургу и дожди.Обещаю — я честно исчезну,только замуж за честного парня и ты выходи!Может, на золотые, с ресницами белыми, очи ромашексвои синие, выцветшие сменю.«Это я, Маша…» —прошепчу твоим туфелькам яи в ромашки тебя заманю.И потомкам шепну в двадцать первом столетье,став ночной темнотой, почему-то вздыхающей глубоко:«Это я, дети…Вы почистили зубы?Я вам почитаю чуть-чуть на ушко…»24 августа 1994

Две любви

То ли все поцелуи проснулись, горя на губах,то ли машут дворы рукавами плакучих рубах,упреждая меня белой ночью, дразняще нагой,от любви дорогой не ходить за любовью другой.То ли слишком темно на душе, а на улице слишком светло,то ли белая ночь, то ли ангельское крыло.Страшно жить без любви, но страшнее, когда две любвивдруг столкнутся,как будто в тумане ночном корабли.Две любви — то ли это в подарок с опасным избытком дано,то ли это беда прыгнет молнией ночью в окно,рассекая кровать раскаленным клинком пополам,драгоценные некогда письма сжигая, как хлам.Две любви — то ли это любовь, то ли это война.Две любви невозможны. Убийцею станет одна.Две любви, как два камня, скорее утянут на дно.Я боюсь полюбить, потому что люблю, и давно.Июнь 1994

Памяти Этери Когония

То в блаженстве любви, то в агонииты раздаривала свой дар,молодая Этери Когония,как абхазская Сара Бернар.Но придумала злость неизлитая,та, что бездари мрачно таят,с общей кровью – актеров и зрителей,новый – страшный абхазский театр.Что-то жизни цена не повысиласьот замены знамен, как гардин.Превратилась везде независимостьлишь в зависимость от гордынь.Постарела Этери Когония,но похожею стала с тех порна себя же, а не на кого-нибудь —на абхазку, сошедшую с гор.Не осколком ее оцарапали,когда с рынка спешила, держастаричка-петуха кверху лапами,ожидающего ножа.Ее целою бомбой ударили,и задергались, будто крюки,петушиные лапы, удавленныемертвой хваткой крестьянской руки.«Петька» в крик, а соседей сбежалось-то!Пальцы вздрогнули, стали добрейи посмертно разжались от жалостик предназначенной жертве своей.А петух был худущий, жилистый,голодающий был старичок.Было видно – стоять еле силитсяи заваливается на бочок.Но пошел хромоватым калекою,и по ноте, хотя и тишком,срепетировал кукареканье,и затряс пожилым гребешком.И жемчужинку без сожалениясклюнул он, как последнейший дар,с разбежавшегося ожерелиясостоявшейся Сары Бернар.30 августа 1994

Украинское

Я, конечно, родился в России,но когда-то, в иных временах,во Днепре мою душу крестилии Шевченко, и Мономах.Я люблю Украину за нежность,за шевченковский шепот полей.Уважаю ее незалежность,оселедцы ее ковылей.Как же может любовь испаритьсяустоявшая в страшной беде,испариться из-за кипарисовда корабликов на воде?И я плюну в сучьего сына,озверевшего от вранья,если скажет, что Украина —это родина не моя.1994

Напутствие

М. Кацу

Надо собственные ногидонашивать,и дорогу у дорогине спрашивать.Пусть сама дорога спросит,как ей выгнуться,нас полюбит и не бросит,даст нам выбраться.Все пророки – лжепророки,но в безбожии,наши женщины – дорогив бездорожии.Пусть судьба им не отплатитни морщиночкой,и не капнет им на платьяни борщиночкой.Надо так любить любимыхи детей своих,чтоб злодеям стыдно былов их злодействиях.Каждый носит сам дорогув своей совести.То ли к власти, то ли к Богу —выбор собственный.И еще одна заботапусть прибавится —стать дорогой для кого-тоне предательской.Быть своим там, где дубравыи поля тихи,и подальше быть от славыи политики.И у гроба на погостес речью длинноюне сползти к могиле в гостивместе с глиною.Перед смертью не метаться.С ней условитьсяи навек в живых остаться,как пословица.Нью-Йорк – ст. Зима – Братск, апрель 1994

Цензура равнодушьем

Не стоит ждать народного «спасибо».Просторен гроб, когда в нем ни цветка.Плевками смоют грязь, когда спесивоплюют на крышку гроба свысока.Но все же лучше ненависть и зависть,чем занятость сгребаньем в свой совок,чем тайно под ладонью рты раззявитьлишь для того, чтоб заглотнуть зевок.Была цензура, схожая с удушьем.Она, казалось, изгнана взашей,но вот пришла цензура равнодушьеми в чем-то оказалась пострашней.Как мы себя обкрадываем сдуру,поскольку с приснопамятных временнарод имеет ту литературу,которую заслуживает он.Подзаросли тайгой дремучей уши.Литература русская, прости.Нас не казни… За наше равнодушьеответным равнодушием не мсти.1994

Мы – «старые русские»

Э. Колмановскому

Мы – «старые русские»,наивно погрязшие в частностях, в честностях.Хребты наши хрустнулиу новеньких русских на челюстях.Понятие «взятка»для нас, почитателей ямба с хореем,как зоологическая загадка,ни брать, ни давать до смешного никак не умеем.Название «мафия»для нас —это что-то из фильма «Под небом Сицилии»,хотя автоматами парни помахиваютв клифтах от Армани, но в пятнах от нашенского «сациви».Звенит, как забытое, детское,у нас «Бригантина» в сердцах, в сокровенной середочке.Мы старосоветскиепомещички кухонек тех, где окурки в селедочке.Все купчики-ухари,вся неблагодарная шатия-братиязабыли о том,что рождалась в тех кухонькахих всех, к сожаленью, потом породившая демократия.И ненастоящаясвобода, пошлее накрашенной куколки,как девка гулящая,всю интеллигенцию вновь запихнула на кухоньки.Мы старцы, старушкилишь с первого взгляда…Мы – в тайном расцвете и силе.Мы «старые русские»,но знайте — без нас не получится новой России.Июнь 1994