Социологический ежегодник 2010
Шрифт:
Еще один социокультурный фактор, порожденный ВПК-модернизацией прошлого этапа. Технобюрократическая цивилизация тем отличается от остальных, что ее нельзя бросить без ухода, без присмотра. Риски и опасности, создаваемые ею, превратились в неустранимый компонент любой человеческой деятельности, как созидательной, так и разрушительной. Россия стала обществом всеобщего риска (7).
Риски, явные и скрытые, отложенные или трансформировавшиеся, – очень серьезное ограничение любых модернизационных усилий, так как:
1) все больше ресурсов требуется для устранения последствий форсированной модернизации;
2) люди болеют, рано умирают, молодежь стремится покинуть рискогенные зоны, что снижает совокупный социальный капитал населения страны;
3) более 20 лет существуют торговля живым товаром и рабство, эти худшие проявления алчности криминального бизнеса, и нет никаких
4) но может быть, самое главное – это нагнетание атмосферы страха и неопределенности, непредсказуемости, потому что никто не может предвидеть, когда случится «очередная Саяно-Шушенская ГЭС».
Люди по мере сил перемещаются не туда, где предполагается создание «силиконовых долин» (им никто и не объясняет, как они будут создаваться и кто там будет востребован), а туда, где, как им кажется, теплее и безопаснее, т.е. на юг страны, который уже и так перенаселен. Но миграция туда – иллюзорная безопасность и уж никакая не модернизация, потому что там, как и везде, дамбы стары и неухожены, каналы стары и не чищены, жилье ветхое. В советские времена инженеры учитывали «усталость металла», гигиенисты – «усталость людей», но сегодня власть не хочет публично признать кричащую проблему крайней «усталости» всей гигантской технической инфраструктуры страны и ее персонала, уже более 20 лет работающего на износ. Это еще одно подтверждение технократической зашоренности нашей бюрократии.
Одним из проявлений сверхрационализации и избыточной кодификации повседневной жизни людей является ее избыточная сложность, что затрудняет их ориентацию в складывающихся ситуациях и потому делает невозможным адекватную и своевременную реакцию на угрозы разрушения окружающей природной и рукотворной среды. Сознание граждан фрагментируется.
Отсюда - установка на преодоление такой фрагментации, как задача социальных движений. Стратегию преодоления теоретики движения видят в выходе за пределы существующих институциональных структур. Они говорят, что господство «инструментального комплекса» может быть преодолено только действием, проистекающим извне системы. Поскольку эта метаполитика имеет скорее культурные, нежели экономические или политические основания, они фокусируют внимание на воссоздании гражданского общества и публичной сферы. К. Оффе утверждает, что «политика новых социальных движений… стремится политизировать институты гражданского общества на путях, которые не ограничены каналами представительно-бюрократических институтов, и таким образом воссоздать гражданское общество, которое более не будет зависимо от регулирования, контроля и вмешательства». Главный инструмент – реполитизация публичной сферы (15, с. 118).
Культурная составляющая экологической критики индустриализма состоит не просто в повторении тезиса о необходимости человеческой самодетерминации, но в призыве к переоценке оснований и условий, необходимых для возврата к такой автономии. Основа этой культурной политики – борьба против экологических рисков, общих для самых разных угнетенных групп населения. Инструмент ее развития - соединение усилий экологического и феминистского движений, а также движения за развитие «Третьего мира» с профсоюзным движением, движением за гражданские права, антивоенными и антиатомными движениями, религиозными организациями и группами. Основой и мотором такого движения обновления стало движение за экологическую справедливость - радикальное популистское движение, возникшее в США как протест против токсического загрязнения страны. Это движение выступает за права рабочих и малооплачиваемых слоев населения, в основном цветного, живущего поблизости от источников токсического загрязнения. На деле это социальный протест против расового и классового неравенства в отношении их здоровья и среды обитания (5, с. 119).
Исторический факт: в западной социологии дискуссия о переходе к следующей фазе модернити (она именовалась по-разному: «легкая», текучая, поздняя, рефлексивная) происходила в конце 1980-х годов и в основном завершилась к середине 1990-х (9; 10). В этой дискуссии два момента являлись ключевыми: социальные последствия технологических изменений и необходимые институциональные реформы; особое внимание было уделено глубокому критическому осмыслению возможных последствий периода перехода. Причем если мы, сплошь и рядом, просто бросали плоды «тяжелой» модернити, то там развернулась дискуссия – как их максимально утилизировать, приспособить под нужды социальной и культурной жизни, а главное, как вовлечь в этот процесс население умирающих индустриальных центров (12).
Что же касается институциональных реформ, то здесь основополагающим был момент перехода от управления к регулированию на основе диалога и консенсуса. Регулирование предполагает множество точек низовой активности, соединенных информационно-коммуникационными сетями и действующих на принципах диалога и консенсуса. Фактически переход к «легкой» модернити означает переход к сетевому обществу. М. Кастельс утверждает: «Фундаментальной чертой социальной организации общества является ее опора на сети как ключевой элемент ее социальной морфологии. Сети с появлением ИТ получили новый импульс, что позволяет обществу одновременно справляться с избыточной и лабильной децентрализацией и концентрацией принятия решений в немногих “фокальных” точках» (11, с. 5). В сетевом обществе, заключает он, изменения идут двумя путями. Первый – это отрицание логики существующих сетей и формирование того, что Кастельс именует «культурными коммунами» (cultural communes), причем не обязательно фундаменталистского характера. Второй – это создание альтернативных сетей вокруг альтернативных проектов, которые, соединяясь друг с другом, создают оппозицию культурным кодам сетей, доминирующих сегодня (там же, с. 22–23). Соглашаясь с этим утверждением в принципе, я считаю, что Кастельс неправомерно сводит сети к «морфологии» общества. Собственно говоря, последний его пассаж опровергает эту «морфологическую» концепцию, показывая, что люди посредством сетей могут создавать общности отличного от диктуемого «сверху» типа.
Диалектике перехода «морфологии» в «аксиологию» посвящено немало работ западных и российских исследователей. Более того, во все периоды перехода от одной фазы модернити к другой западная социология уделяла и продолжает уделять особое внимание новым социальным движениям (10; 14; 16), потому что они были движущей силой этих переходов, которая противопоставила меркантилизму нематериальные ценности. Нельзя сказать, что западные социологи в этом преуспели, – рынок продолжает разрушать любые формы человеческих сообществ, ориентированных на духовные ценности, взаимопомощь и поддержку. Но без гражданских инициатив и общественных движений перемены невозможны вообще.
Если мы стремимся построить «общество, основанное на знаниях», то последнее не должно быть обществом, где знания будут таким же инструментом господства и эксплуатации, каким сегодня является финансовый капитал. «Сначала надо построить общество, в котором акты личного самовыражения будут цениться выше, чем изготовление вещей или манипуляция людьми» (3, с. 116). Российская социология все более подчиняется государственно-корпоративной машине нашего общества, выполняя в лучшем случае информационную, но все чаще – охранительную функцию, тогда как западная нацелена главным образом на анализ и критику. Другое различие: мы в основном ориентированы на изучение и применение концепций модернизации, годных для развитых стран, тогда как в центре интереса большинства западных социологов и политологов сегодня находятся процессы модернизации и демодернизации стран «третьего» и «четвертого» миров. Как говорил Иллич, «модернизированная бедность – это сочетание бессилия перед обстоятельствами с утратой личностного потенциала» (3, с. 27).
Наконец, еще одно важное различие. Одно дело – бесконечные «срезы» и «коллективные фотографии», называемые у нас опросами общественного мнения. И совсем другое – каждодневная, длительная и упорная работа социолога с лидерами и активистами любого социального движения, прежде всего – с целью понять их, вникнуть в строй их мыслей, а затем помочь им грамотно выразить свои требования, овладеть навыками общественной жизни, стать публичными фигурами, научиться просчитывать возможности и ресурсы – свои и противостоящих сил. В конечном счете логика «заказа» (государству или бизнесу нужно то-то и то-то выяснить для своих, меркантильных или политических, целей) противостоит логике «понимания» (кто мы, чего мы хотим и чего реально можно добиться). В первом случае это «представительская социология», потому что право думать за народ берут на себя социологи. Во втором – «социология совместного анализа и действия», потому что вопросы ставятся, структурируются и разрешаются социологами совместно с населением и / или представляющими его территориальными группами или виртуальными сообществами. Огрубляя, можно сказать, что в первом случае это «государственническая социология», во втором – социология гражданского общества.