Солёный снег
Шрифт:
Ночью Саша проснулся от каких-то шорохов. Ему стало страшно и захотелось закричать, но потом ему показалось, что это кто-то плачет. Видно, это плакала бабушка.
– Бабушка, бабушка!
– тихо позвал он.
Но бабушка не откликнулась, а Саше ужасно хотелось пить.
Он осторожно встал и, ступая неслышно, почти не касаясь ногами пола, вышел из комнаты. Прошёл по коридору и, вместо того чтобы идти на кухню за водой, открыл комнату Петра Петровича.
Как он долго не сидел в этом кресле, просто ужасно долго, целую неделю, он так соскучился по креслу.
И вдруг он увидел, что кресло уже кем-то занято. Опять ему не повезло, даже ночью, когда уже все спят, кто-то захватил его любимое кресло.
И вдруг, вдруг, вдруг случилось такое необыкновенное счастье: в кресле сидел сам Геркулес!
"Милый, милый Геркулес, - прошептал Саша.
– Спасибо, что ты пришёл. Тебе не страшно ходить ночью?"
"Я ничего не боюсь", - ответил Геркулес.
"Ах, какой ты храбрый, - сказал Саша.
– Я тоже хочу стать таким храбрецом, но мне всегда что-нибудь мешает. Вот сейчас я ужасно хочу пить".
"Пить, пить, пить, - пропел Геркулес.
– Самое главное, чтобы ты сохранил верность другу Петру Петровичу".
"Геркулес, можно, я посижу рядом с тобой?
– попросил Саша.
– А то я целую неделю не сидел в кресле..." - Саша тихо опустился в кресло, оно звякнуло под ним, и этот звук отчаянно-громко зазвенел в ночной тишине.
И в ту же секунду в комнате загорелся свет, и перед Сашей появился Пётр Петрович. Саша испугался, что он сейчас накричит на него, но Пётр Петрович не стал кричать. Он нагнулся и потрогал губами его лоб.
– Э, брат, да ты горишь, у тебя, брат, жар, - сказал Пётр Петрович.
Он взял Сашу за руку и повёл обратно к нему в комнату. Разбудил бабушку и маму, и они втроём уложили Сашу в кровать. И мама впервые за эти дни поцеловала Сашу и стала расспрашивать, что у него болит.
Глава десятая
Саша лежал уже несколько дней и никак не поправлялся. У него была сильная ангина, и ещё доктор сказал, что Саша чем-то сильно взволнован и это мешает ему, доктору, бороться с болезнью.
Саша лежал в абсолютной тишине. Так нехорошо, когда сильная ангина. Не хотелось разговаривать, больно было открывать глаза, больно глотать и совсем не хотелось есть.
И вдруг он услышал чей-то громкий голос. Приоткрылась дверь, и Саша увидел Петра Петровича: его лохматую седую голову, его лицо.
– А, Пётр Петрович, здравствуйте, - сказал Саша, и, хотя у него сильно болела голова, он сразу вспомнил, что на самом дне кармана его куртки до сих пор лежит неотправленное письмо.
– Что-то у меня голова кружится.
– Э, брат, да ты совсем сдаёшь позиции.
– Пётр Петрович сел около Саши и положил ему руку на лоб.
– Не такая уж горячая голова.
У Петра Петровича была мозолистая рука, и Саша почувствовал, как твёрдые камушки его мозолей царапают ему лоб.
– Я заразный, - сказал Саша.
– Ерунда, - ответил Пётр Петрович.
– Я этой проклятой ангиной болел сто тысяч раз.
Саше было
Пётр Петрович встал, потоптался и осторожно, на цыпочках пошёл к двери. Потом остановился, повернулся к Саше и сказал:
– Но пасаран!
– громко так сказал, так громко, как давно уже никто не говорил в Сашиной комнате.
Саша поднял глаза на Петра Петровича. Ему трудно было это сделать, но Пётр Петрович произнёс какие-то непонятные слова, и Саша заставил себя открыть глаза.
– Но пасаран!
– ещё громче сказал Пётр Петрович.
– Они не пройдут!
– Кто не пройдёт?
– спросил Саша.
– Так говорили испанские революционеры.
– Всё вы перепутали, - сказал Саша.
– Во-первых, не испанские революционеры, а кубинские. А во-вторых, не "Но пасаран", а "Патриа о муэртэ" - "Родина или смерть".
Пётр Петрович снова сел на Сашину кровать.
– Дело в том, - сказал Пётр Петрович, - что это было двадцать девять лет назад. Поэтому ты ничего об этом не знаешь. Ты меня слушаешь?
Саша кивнул.
– Испанские революционеры сражались не хуже кубинцев, но их было мало, а испанским фашистам помогали германские и итальянские фашисты. Силы были не равны, но дрались революционеры храбро... Я сам был в Испании в те годы, солдатом Интернациональной бригады. У нас в бригаде были немцы, французы, англичане, венгры - в общем, все, кому дорога была испанская революция, кто ненавидел фашизм.
– Он помолчал. Потом прибавил: - Как это хорошо, когда умеешь ненавидеть. Знаешь, люди, которые умеют ненавидеть плохое, самые замечательные люди.
– Пётр Петрович!
– У Саши сильно-сильно закружилась голова, он крепко сжал кулаки и уже хотел из последних сил крикнуть: "А я плохой, я самый плохой человек на свете, потому что в кармане моей куртки лежит ваше письмо к Игорю..." Но вместо этого он сказал: - Пётр Петрович, расскажите мне ещё про Испанию.
– Ладно, - согласился Пётр Петрович, - слушай... Во время одного боя меня сильно контузило, и я потерял сознание, ну и фашисты меня схватили. Привезли в деревню и бросили в подвал. В подвале уже сидело трое мужчин. Один старик, видно испанский крестьянин, и двое мужчин помоложе. Они сидели в трёх разных углах подвала. Я сел в четвёртый. Так мы и сидели, каждый в своём углу. А где-то совсем недалеко слышались разрывы гранат, уханье пушек. Наши продолжали бой.
"Надо поговорить с ними, - подумал я.
– Но, может быть, среди них был фашист, которого посадили сюда подслушивать наши разговоры? Такое тоже могло быть".
Сидим, молчим, смотрим друг на друга. И вдруг я слышу в перерыве между грохотанием боя, будто кто-то поёт. Тихо так поёт, еле слышно. Поднял голову, оглянулся: вижу - поёт мужчина, который сидит напротив меня. Поёт на французском языке. Рубашка на нём разорвана, один глаз заплыл от удара. В общем, совсем вроде ему незачем петь. А он поёт. И вдруг меня как ударило: он пел "Интернационал"!