Солнечная Сторона

Эс Сергей

Если бы кто-нибудь увидел их в эти минуты, он подумал бы, что эти люди совершили какое-то преступление. Но смотреть на них в эту минуту было некому. Стояла невыносимая жара, и улица была совершенно пуста.

К вечеру в городе разразилась сильная гроза. Немногие очевидцы наблюдали странное явление — в небе полыхнула молния лилового цвета…

V

Поздно вечером к дяде Мише в комнату заглянул сосед.

Он нетвердым шагом подошел к столу и, оглядываясь на дремлющего дядю Мишу, протянул руку к пустой тарелке.

Дядя Миша открыл глаза.

— Вот, — проговорил сосед, — пришел забрать. Как ты?

Дядя Миша

хотел было ему ответить, но смог лишь чуть-чуть приоткрыть рот. Тело было непослушно.

— Ох ты! — тихо воскликнул сосед. — Да ты совсем плох!

Он снял с его лба полотенце и, намочив его в стоящем рядом тазике, снова накрыл им лоб.

— Здорово ж тебя свалило! — проговорил сосед. — И, главное, лечить не на что. Здоровье в наше время перестало быть бесплатным.

Он присел на табуретку рядом с кроватью.

— Питаться тебе получше надо, — сказал сосед. — Витамины нужны. Истощил ты себя.

— Ну погоди! — продолжил он после некоторого молчания. — Придумаем что-нибудь. Завтра с утра сбегаю кое-куда.

Сосед снова замолчал.

Некоторое время он просидел рядом с кроватью, о чем-то задумавшись.

— Ты почему один? — спросил он, наконец. — Женат был когда-нибудь?

Дядя Миша снова смог только приоткрыть рот.

— Молчи-молчи! — сказал сосед. — Извини, запамятовал. Говорил ты уже… говорил.

— Однако, вот ведь, казалось бы, — сказал он после недолгого молчания, — семейное дело. Оно, как бы, хлопотное. Одному, как бы, и вольготнее… а вот такого казуса не приключилось бы. Жена бы голодного обморока не допустила. Взять вот тебя. Разве она позволила бы тебе одним только пивом питаться? Тем же деньгам она своим женским умом лучшее применение бы нашла. Мужик ведь в еде ничего не понимает.

— Ты посмотри, — продолжил сосед, — сколько баб одиноких! Они ж как без мужиков томятся. Вот ведь какая интересная природа у них. Они без семьи не чувствуют себя полноценными. Мужику этого не понять. Каждой нужен очаг, каждой, чтобы выйти в свет, нужна свита из детей и мужа. Это у них вроде наших рангов и чинов. Иная только для того, чтобы такой ранг иметь, готова на своих плечах тащить и очаг, и мужа, будь он даже самым последним негодяем. Они будто застыли в том времени, когда на земле матриархат был. И они эти законы матриархата до сих пор блюдут. Времена меняются, а их матриархат как был, так и живет. Он не замечает никакого общественного прогресса. И в этом есть свой глубокий смысл. Семья — ячейка. Это не пустые слова, а сохранить эту ячейку сможет только баба. А для этого баба должна считать семью своей, должна видеть в ней свою цитадель, должна видеть в ней смысл своего бабьего жития. Мы только думаем, что семья у нас развивается, стала другой. Но как бы мы ее ни классфи… классиф. ци… в общем, как бы мы ее ни называли, чтобы общество не развалилось, семья в бабьих глазах должна всегда оставаться матриархальной. Бабы меж собой должны выстраивать свои матриархальные ранги и чины, должны козырять друг перед другом своими свитами. Они испокон веков живут своей собственной, бабьей цивилизацией. У нас на Земле их, как бы, две — эти цивилизации. Одна мужская — с государствами, политикой, войнами, другая — женская — с их допотопным домашним очагом и свитами. Мы живем во времени и истории, они времени и истории не ведают. Они будто не из нашей Вселенной, будто из иной Материи, которая просто не измеряется временем. У них и строй мысли другой — прямо как у каких-то инопланетян. Ты вникни как-нибудь в их разговоры. Для мужика — это пустота, но в них глубокая житейская и только бабам понятная философия. Глупыми (на наш мужской взгляд) бабьими сплетнями скрепляются наши домашние очаги. Мы — мужики — вкладываем

себя в прогресс, науку, общество, а они — бабы — в то, чтобы сберечь нашу человеческую породу. Они оберегают нас самих от нас же самих — от нашего прогресса. Они словно ниспосланы нашей Вселенной, чтоб уберечь ее…

Сосед замолк и долгим взглядом посмотрел в окно.

— Или, может… это мы, — сказал он, — не из нашей Вселенной?

На улице сгущались сумерки.

— В общем, резьюми… рез. миру… то есть, подведя итог всему вышесказанному, — резюмировал сосед, — скажу одно, когда поправишься, найди себе какую-нибудь одинокую бабенку.

Дядя Миша повернулся к окну. На небе собирались тучи. Временами они слабо подсвечивались редкими далекими всполохами надвигающейся грозы. В голове пронеслись воспоминания о жене и дочери, о… потемневших от времени могилках — одной большой, другой маленькой…

Глаза подернулись влажной пеленой.

Темнота медленно растворилась, и мягкие сновидения заполонили сознание. Сквозь их нестройный ряд вдруг будто пробился знакомый голос. Будто где-то рядом, прямо за дверью, в коридоре, прозвучал легкий голосок дочери. Хотя нет, все это будто происходило не здесь, а в той — его прежней — квартире…

Да! Он, в самом деле, сейчас был там, и это его дочурка смеялась своим звонким колокольчиком. Мама собирала ее в пионерлагерь…

…За дверью, в коридоре, слышался легкий голосок дочери. Она смеялась звонким колокольчиком. Мама собирала ее в пионерлагерь. Ласковое утреннее солнце уже давно гостило в комнате.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошла почти взрослая рыжая девчушка. Ее лицо сияло радостной улыбкой.

— Папочка! — воскликнула она. — Просыпайся скорее! Я не могу уехать в лагерь, не попрощавшись с тобой.

Дядя Миша повернул голову в кровати и, не поднимая ее от подушки, удивленно пробежался глазами по стенам своей прежней комнаты. Так же удивленно он перевел свой взгляд на дочь.

— Юля! — тихо произнес он.

Слова застряли в его горле. Он не мог больше говорить.

Неужели все, что он видел, было всего лишь сном? Перед глазами проплыли темная комната, сосед и две могилки — одна большая, другая маленькая.

— Папочка! — снова воскликнула дочь, вмиг оказавшись рядом. — До сви-да-ни-я!

И она поцеловала лежащего отца в щеку.

— Юля! — снова сказал дядя Миша, приложив пальцы, почему-то грубые и непослушные, к тому месту на щеке, которое только что поцеловала девочка. — Неужели все это было сном?

— Ты о чем? — с сияющей улыбкой на лице спросила дочь.

Дядя Миша смешался.

— Да так! — сказал он. — Ни о чем.

— Ты, папочка, очень долго болел и сейчас идешь на поправку. Теперь тебе, папочка, должны сниться очень хорошие сны.

— Езжай, дочка! — сказал, немного помолчав, дядя Миша. Пальцы еще удерживали на щеке тепло губ девочки. Он смотрел на дочь, на ее лицо, которое все называли папиным, и не мог наглядеться на него. На глаза навернулись слезы.

— Ну и чудно! — прозвенел голосок дочери. — Спи дальше, а я поехала.

Она достала откуда-то цветок и поставила его в баночку, стоящую на столе рядом с кроватью.

— Вот тебе очаровашка розочка! — сказала она. — Пусть она радует тебя… И наяву, и во сне… А воду мне наливать некогда. Мне уже надо бежать. Поезд, папочка, ждать не будет. Его очень-очень ждут другие люди. Я попрошу налить воды мамочку…

Дядя Миша закрыл глаза.

Как хорошо, что все то было всего лишь сном!

— Сон! — тихо сказал он.

— Ты про что? — вдруг раздался хриплый мужской голос.

Дядя Миша резко открыл глаза.

Перед кроватью в темной комнате сидел сосед.