Сон после полуночи
Шрифт:
– И ведь целовали, и были счастливы!
– подхватил Паллант.
– А как благодарили потом цезаря за оказанную милость...
– Тихо, вы!
– шикнул на друзей Нарцисс.
– Дайте послушать ответ Клавдия, чтобы знать, как нам поступать дальше.
– А как поступать - по закону!
– усмехнулся Каллист.
– Охота нам было заступаться за какого-то сенатора!
– подтвердил Гарпократ и кивнул на императора.
– К тому же цезарь, кажется, еще долго не будет отвечать.
– Молчит - но говорит!
– бросив беглый взгляд на Клавдия, многозначительно добавил на латыни Паллант.
Эллины невольно заулыбались.
Действительно, весь вид императора выражал одолевшие его сомнения. Он мучительно размышлял, не зная, как ему поступить с сыном Пизона. С одной стороны, было жаль старика. Но с другой, не в силах лицемерить, как Август, быть непроницаемо-жестоким на манер Тиберия или откровенно циничным, как Калигула, он ничем не мог помочь ему. Дело, о котором просил Пизон, находилось в ведении сената, а Клавдий с первого дня своего правления поддерживал с ним такие отношения, чтобы никто не посмел упрекнуть его в превышении власти.
Эдикты, которые поставил ему в заслугу за завтраком Вителлий, были лишь малой 47 частью того, что позволило новому цезарю сразу завоевать любовь народа. Везде и всюду он следовал строгой букве старинных законов, святых для истинного римлянина. И это было настоящим праздником после кровавых времен двух его предшественников. Когда ему нужно было ввести в курию префекта претория или войсковых трибунов, он просил на это разрешение сената. Спрашивал дозволения консулов на открытие рынка в собственных имениях. Сидел на судах в присутствии должностных лиц простым советником. А однажды, когда народные трибуны подошли к нему в суде, даже просил у них прощения за то, что из-за тесноты вынужден выслушать их стоя. Да и помолвку дочери, а также рождение внука отпраздновал в семейном кругу, без лишнего шума.
Все это в считанные часы становилось известно всему Риму. А однажды, когда, во время его поездки в Остию, распространился слух, будто он попал в засаду и убит, народ был готов забросать камнями храмы, совсем как после смерти Германика.
Успокоились римляне лишь тогда, когда на форум вывели вестника, и тот сообщил, что цезарь жив, невредим и уже подъезжает к Риму. Столько счастливых слез, приветствий и ласковых слов, как при их встрече Клавдия, не видели, пожалуй, даже Тиберий с Августом во время своих пышных триумфов...
Так ничего и не решив, император обвел вопросительным взглядом своих друзей.
Римляне стояли справа от него. Эллины - слева. Между ними, словно бесшумная белая тень - Вителлий Старший.
– Ну, а что скажете вы?
– спросил Клавдий, надеясь в душе, что друзья подскажут ему выход, либо, начав спорить, дадут хотя бы повод для того, чтобы обойти закон. Но эллины и римляне в этот раз оказались на редкость единодушными.
– Цезарь, возвращение ссыльного без согласия сената будет незаконным! – напомнил, подступая к креслу, Гарпократ.
– Поэтому пусть и рассматривает это дело сенат!
– поддакнул Силан.
– Вот видишь!
– обращаясь к посетителю, с сожалением развел руками Клавдий.
Пизон покачнулся. Император кивнул на него Ксенофонту и как можно мягче сказал:
– Обратись со своим прошением в сенат. Уверен, что отцы-сенаторы не оставят без внимания твою просьбу и помогут тебе.
– Но они и так «помогают» мне вот уже девять месяцев!
– в отчаянии прокричал Пизон и, оттолкнув склянку, протянутую ему лекарем, с горечью усмехнулся: - За это время женщина успевает выносить и произвести на свет ребенка, а могущественный сенат не в состоянии родить указ, который сделал бы меня счастливей всех новоиспеченных отцов Рима вместе взятых! И что мне до того, 48 что наше государство увеличилось на несколько тысяч чьих-то, безусловно, достойных и прекрасных сыновей, если среди них нет одного единственного, который мне дороже всех богатств мира!
Слова сенатора растрогали Клавдия. Он снова заколебался. Пизон заметил это и, молитвенно сложив на груди руки, забормотал:
– Поверь, цезарь, будь я на десяток лет, да что там десяток - на год моложе, и я терпеливо ожидал бы возвращения моего мальчика. Ведь мне нужно не так уж и много – успеть попрощаться с ним, да чтобы мой последний выдох принял самый дорогой человек. Но я не могу больше ждать. Взгляни на меня, ты видишь, я вряд ли дотяну даже до следующих календ*. И только потому я здесь, и прошу, умоляю тебя, заклинаю небом и землей - прикажи вернуть мне сына. Моего Гнея...
Вконец утомленный столь длинной речью, сенатор упал на колени и всем телом потянулся вперед, простираясь ниц перед отшатнувшимся императором.
Последовал знак привратника. Подбежавшие к помосту слуги подхватили старца и поставили на ноги, несмотря на его возражения и клятвы не вставать с пола до тех пор, пока цезарь не удовлетворит его просьбу.
– Остановись, ты не на приеме у Калигулы!
– укоризненно заметил Пизону Силан.
– Наш цезарь отменил проскинезу на вечные времена!
– добавил Каллист, в душе которого при виде распростертого на полу человека в сенаторской тоге ожила давняя страсть мстить римлянам за все унижения, доставшиеся ему от них, пока он был рабом.
Нарцисс же увидев, как сдвигаются к переносице брови Клавдия, примирительно шепнул императору:
– Право, не стоит наказывать несчастного отца за эту проскинезу - старик просто потерял разум от горя.
– И это все, что могут посоветовать мне эллины?
– разочарованно спросил Клавдий и повернулся к сенаторам: - А что скажете вы?
Римляне сразу поняли, чего добивается от них цезарь, Но даже в своих личных целях ни один из них не мог переступить через интересы сената, состоявшего из их многочисленных родственников, друзей и кредиторов. К тому же каждый отлично понимал, что если позволить цезарю хоть раз нарушить законы, которые, словно плотина должны были сдерживать его своеволие, то даже из Клавдия через год-другой мог получиться новый царь Рима или второй Калигула.
Календы – первое число месяца в календаре древних римлян.
Так как остальные сенаторы молчали, переступая с ноги на ногу, ответить императору решил Сенека.
– Увы, цезарь!
– вздохнул он, придавая голосу как можно больше печали.
– Как ни тронуты мы словами Кальпурния Пизона, как ни озабочены скорейшим возвращением его сына и как ни жаждем, чтобы они успели встретиться перед вечной разлукой, мы можем сказать одно.
Философ встряхнул массивной головой,, словно отгоняя от себя жалость, и его голос стал твердым, а движения рук - уверенными: