Сорок лет одиночества (Записки военной переводчицы)
Шрифт:
До самого лета я не открывала свои записки. Было не до них. 1 июля мы с мужем вернулись из отпуска и сразу же включились в активную работу. Москва, дом, море, Сочи, золотистый пляж, яркое солнце и безмятежная жизнь – все это позади. Сегодня – смена караула. Наш месяц. Мы сменили французов. Работы очень много, я устаю, да и лень играет не последнюю роль.
Пошли сплошные приемы: у японцев, индийцев, чехов, поляков… У всех в Западном Берлине свои миссии. Совещание политсоветников – мне пришлось переводить на французский. С французской стороны переводил их переводчик, господин Сиригос. Интересно, кто он по национальности? Говорит, что грек. Великолепно знает русский и французский.
4 июля были на приеме у американского коменданта Западного Берлина генерала Осборна по случаю 184-й годовщины
14-го ездили к французам в Наполеоновские казармы на парад и прием по случаю национального праздника – Дня взятия Бастилии. Встретили нас очень радушно, всем отвели места на почетной трибуне. Парад оставил приятное впечатление. Перед началом парада комендант французского сектора генерал Ляком вручил отличившимся награды. Среди награжденных офицеров была одна женщина. Прием был устроен в саду. Мы, как всегда, в центре внимания репортеров и журналистов. На следующий день появились снимки в местных газетах.
События того времени, естественно, я освещаю “с колокольни” переводчицы. И мне не хотелось бы, чтобы у читателей сложилось впечатление, будто жизнь была легкой, беззаботной – встречи, приемы, посещения… Встреч действительно было очень много, но это обычные протокольные мероприятия сотрудников международных организаций. Может быть, для кого-то они и были праздничными и развлекательными, но только не для переводчиков.
Что значит работать с тремя языками? Это значит работать за троих. Работа ответственная, тяжелая, требующая постоянного внимания. Принимая участие в официальных переговорах, устаешь просто физически. Переводишь разговор двух собеседников. Один говорит, ты его переводишь, второй пока молчит, но беспрерывно курит и дым от своей сигары пускает тебе в лицо. Закончил один, вступает в разговор второй, а ты опять переводишь. Особенно труден синхронный перевод, когда переводишь “в ухо” собеседнику. Иногда после целого дня переговоров снятся “профессиональные сны” – в ужасе просыпаешься от того, что не можешь подыскать нужное слово…
А тосты за столом! Произносятся они сплошь и рядом людьми, мягко говоря, не совсем трезвыми. Пространные, бесконечные, ужас! Порой без всякого смысла. А ты переводи. Не успеваешь даже элементарно перекусить, не то что поесть досыта.
Глава 12
15 июля – очередная инспекция тюрьмы. Проводил ее заместитель коменданта Восточного Берлина политический советник полковник Одинцов. Стройный, подтянутый, держится уверенно и с достоинством – настоящий офицер. Как всегда после осмотра тюрьмы и проверки караула в сопровождении всех директоров прошли в камерный блок. С вечера заключенные надраили пол в блоке. Он сияет, как лед, и настолько же скользкий. Стараясь не отстать от широко шагающих мужчин, чувствую себя на шпильках, как новичок на коньках. В камерах тоже чистота – “министры” всегда так стараются в наш месяц. Вначале, по обыкновению, зашли в камеру Гесса. Вид у него ужасный: все ему надоело, и жизнь тоже. Да и наш врач подтверждает, что у Гесса сильная апатия и депрессия. У Шпеера нет “никаких особенных вопросов”. “А не особенных?” – спрашивает на великолепном немецком наш инспектирующий. “Нет-нет, спасибо, все в порядке, вообще нет вопросов”. Характерно, что в наш месяц никогда нет вопросов и жалоб.
Крепкого телосложения, с широким лбом, крупными руками и железными нервами, карьерист, выслужившийся до высоких чинов, Альберт Шпеер всегда умел ловко пользоваться искусством лести. Будучи типичным представителем молодых людей своего поколения со средними способностями, Шпеер увидел свою удачу в 1932 году и ухватился за нее. Нацистам понадобилось украсить свой новый штаб в Берлине. Шпеер получил заказ, и его работа понравилась нацистам. Он был удостоен звания “Общественный архитектор № 1”. Митинги, выставки, украшения улиц – все это Шпеер держал в своих руках, умело используя любовь Гитлера к гипертрофированной помпезности.
Приспосабливая свой архитектурный стиль к вкусам Гитлера, Шпеер в возрасте 28 лет стал его личным советником по архитектуре. “Мне дали помещение под мастерскую на Унтер-ден-Линден, которое сообщалось напрямую с Рейхс-канцелярией, – рассказывал Шпеер в Шпандау своим подельникам. – Выкроив свободное время, Гитлер приходил ко мне и сам подправлял карандашом некоторые мои эскизы новых зданий”.
Содружество Гитлер – Шпеер породило множество гигантских прямоугольных зданий с массивными колоннами и орлами наверху. Они вместе перестраивали города, и Шпеер смог укрепить свои ранее завоеванные позиции. Будучи в высшей степени самолюбивым, Гитлер ревниво выдавал мысли Шпеера за свои собственные, а Шпееру хватало ума “не замечать” этого.
Когда в 1942 году при таинственных обстоятельствах в авиакатастрофе погиб генерал Фриц Тодт, соперник Шпеера, Гитлер поручил Шпееру закончить работы по возведению громадных фортификационных сооружений на предполагаемом участке открытия второго фронта союзническими войсками. Назначил его рейхсминистром вооружения и боеприпасов, начальником военно-строительной организации, президентом Рейхскомитета по архитектуре. В 1943 году ему была оказана особая “честь” – Альберт Шпеер был признан в высших нацистских кругах равным с Геббельсом, Гиммлером и Деницем. Потому-то “мирный” архитектор, под руководством которого создавались секретные ракеты Фау-1 и Фау-2, а также подводные лодки, занял место среди военных преступников и заслуженно получил срок и свою камеру в тюрьме Шпандау.
Шпеер публично признал свою вину в Нюрнберге. А здесь, в Шпандау, продолжал работать, как он однажды выразился, для будущей Германии. На его столе всегда лежали тетрадь для рисования, множество рисунков и чертежей. По специальному разрешению директоров тюрьмы Шпеер сам выкрасил стены своей камеры в зеленый цвет. “Мне захотелось покрасить камеру в такой цвет, – писал он в своей просьбе, – потому что это лучше для глаз, утомленных столькими годами ночных проверок”. По рекомендации врачей его просьба была удовлетворена.
Освещение камер в течение долгих лет являлось больным вопросом как для Шпеера, так и для Шираха. Камера освещалась единственной лампочкой, заключенной в защитную решетку. Она давала настолько слабый свет, что едва можно было читать. Шпеер и Ширах постоянно жаловались, что им приходится напрягать зрение.
Во время послеобеденного отдыха, а также вечерами до выключения света Шпеер занимался черчением, рисовал эскизы промышленных зданий, жилых домов, стадионов и улиц, а также автострад. В связи с неимением циркуля (последний считался опасным предметом) Шпеер чертил окружности от руки.
Работавшая в свое время у Шпеера секретарша вспоминала его как невероятно неаккуратного человека. Он и в тюрьме не изменил своим привычкам. Однако, как и большинство неаккуратных людей, он обладал способностью находить, казалось, безо всякого труда любой документ или рисунок, в каком бы беспорядке ни был его стол. А вот в отношении почерка тюрьма оказала на него благотворное влияние – его почерк стал аккуратнее и разборчивее. “Это “заслуга” цензоров”, – говорил он.
У Шпеера было четыре сына и две дочери. Он так же, как и Ширах, находясь в Шпандау, унаследовал имущество и деньги. По завещанию матери Шпеер стал владельцем значительной собственности и ценных бумаг. Раньше в Берлине у него был огромный особняк с большим садом и плавательным бассейном, но его полностью уничтожила английская авиация. Свои средства Шпеер вкладывал в основном в ценные бумаги. После суда его активы были арестованы, но жене разрешили брать с арестованного счета в банке 450 марок ежемесячно как матери многодетной семьи, хотя максимально разрешаемая сумма для снятия с подобных счетов составляла не более 300 марок.