Сороковник. Книга 3
Шрифт:
— Ты хоть плавать-то умеешь? — спрашивает попутчик с беспокойством. Немного умею, конечно. Особо у нас не наплаваешься, Дон в нашей местности мелок и неширок, но на воде держаться могу. — Осторожней с волнами при заходе и выходе, а то с непривычки с ног свалит. — Я снова киваю, рассеянно улыбаясь. Да уж, меня проинструктировали все, кто только мог. Забыв обо всём, с восторгом созерцаю рассвет, пока очередной горный хребет не заслоняет его собой.
— Заговорил я тебя, — внезапно говорит сосед. — Если хочешь спать — ложись, ещё есть время.
— Угу, — отвечаю невнятно. А глаза в самом деле начинают слипаться. — А ты? Как сам?
— В порядке. — И, слегка улыбнувшись, добавляет. — Мага. Я — Мага, называй меня так. А то получается странно: полночи проговорили и так и не познакомились.
— А я… — даже смущаюсь немного. — Вообще-то у меня чудное имя. Иоанна. Спокойной ночи, или спокойного утра, что ли, Мага…
Он не с Востока и не с Юга. Он с каких-то горных мест, оттого и белокож. А имя "Магомед" у них достаточно распространено и сокращается до "Маги", я знаю, приходилось общаться в общежитии с ребятами-дагестанцами. Хорошие парни, до сих пор вспоминаю с теплом, несмотря на нынешние предубеждения многих.
Ныряю под одеяло.
— Спокойного утра… Ива, — слышу. — Спасибо тебе. Спи.
***
Ива. Он придумал мне имя. Своё, только своё. И до последнего времени никто меня так больше не называл.
Всё, что я сейчас вспомнила, долго описывать, а сам эпизод воскрес в памяти за доли секунды, оглушая своей яркостью. Почему я не вспомнила об этом раньше? И даже когда Николас спросил меня о нашей с Магой первой встрече — я не вдавалась в подробности не из-за нежелания. Просто… помнила сам факт: была встреча. Был разговор. Вот и познакомились.
Или ты до сих пор цеплялся за мою память, Игрок? Зачем?
Чистые пруды, застенчивые ивы,
Как девчонки, смолкли у воды,
Чистые пруды, веков зеленый сон,
Мой дальний берег детства,
Где звучит аккордеон.
Затихает последняя нота. Певец на какое-то время застывает, словно задумавшись. Затем, коротко кивнув в ответ на одиночные хлопки, подхватывает аккордеон подмышку, не торопясь, сходит по боковым ступеням со сцены. Он уходит. Один. Как частенько бывало и на Земле. Уходит, не замечая, с каким почтением кланяются ему вслед скрипачи и виолончелист.
Да будь ты неладен, Игрок, думаю в смятении. Как, зачем, для чего ты его сюда вытащил? Дал возможность допеть — или просто дожить, дописать, долюбить, помогая, или хотя бы не мешая?
Мимо вихрем проносятся всадник и всадница. Третий конь с ними — с пустым седлом. Я даже не успеваю толком их рассмотреть, как они уже минуют и пруд, и зрительские ряды и скрываются за эстрадой, там, где только что исчез Певец. Мне хочется думать, что это — за ним.
Да будь ты неладен, повторяю. Демиург-меломан, демиург-меценат… Может, ты и ещё кого-то в свой мир пристроил просто так, из чистой благотворительности? Не из-за сострадания же, смешно подумать! Как бы оно ни было… У меня к тебе, конечно, счёт расписан, но за Певца, так и быть, я прощу тебе многое.
ГЛАВА 11
Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поет,
Моцарт отечества не выбирает —
просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба…
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
… Нет, это не другой Певец, это я просто вспомнила знакомые с юности строки, которые оказываются столь к месту и ко времени.
Над водой витают плачи скрипок, сладостно вторит виолончель. Замирают в воздухе крохотные стрекозы, утихает рябь на поверхности. И вспоминается Окуджава. Струнный квартет играет старинную мелодию, незнакомую, но в то же время неуловимо родную и создаёт удивительное настроение. Бывает так: возвращаешься с мороза в нетопленный дом и думаешь с тоской: на улице холод, в квартире промозгло, а так хочется тепла… Даже заходить не хочется. Но не успеешь открыть дверь — а тебе в лицо тёплый жилой дух, и чайник, что на плите, приветственно булькает и подбрасывает крышку, а заварочный — прикрыт смешной тряпичной бабой, и уже нарезан яблочный пирог… Тебя ждут.
…Хорошо, что я стала называть его Игроком, с внезапным облегчением думаю. Демиурга этого, недоросля несчастного, Гала и иже с ней называли Миром, а не много ли чести? Игрок — сам по себе, мир, к которому я, кажется, начинаю прикипать — сам по себе. Конечно, здесь есть и свои Рахимычи, я не идеализирую… Ну да, можно подумать, в нашем родном мире их нет, рассудительно замечает внутренний голос. Но ведь и добрых людей везде хватает, правда, Вань? Во всяком случае — здесь будет хорошо не только девочкам. Только сперва… э-э… сама знаешь, с кем и с чем разберись, а то заносит тебя с воспоминаньями, не пойми в какую степь. Да лишний раз на Игрока не наезжай, нечего все грехи в одну кучу валить. Подумай: не могло случиться, что ты сама запретила себе вспоминать о том, как встретилась с суженым, как лихо и красиво у вас всё закружилось? Обида тебя грызла, страхи за себя и за детей, ревность… Да-да, и это тоже. Как же так: ты в своих кровиночек всё самое сокровенное вкладывала, а тут заявится чужой мужик — и станет столь же горячо любимым, как и мамочка, которая боится, вдобавок ко всему, стать для детишек ненужной… Так и получилось: суть событий ты вспомнила, обозначила, а детально позволила себе увидеть только вашу с Магой ссору. Всё остальное не подпустила. А может, есть к чему вернуться?
И не скажешь ли, Ванечка, грустно добавляет он, отчего ты своего благоверного то и дело "суженым" называешь? Ох, нет на тебя старика Зигмунда…
От такой музыки полагается воспарять мыслями, а я начинаю рыться в себе. Как есть — непутёвая… Вздохнув, машинально глажу по голове каменного льва. Мраморная грива нагрелась, пальцы скользят по застывшим завиткам. Белые глаза не пусты, но словно заполнены благоговейным вниманием, будто и лев вспоминает своего любимого поэта и видит перед собой сейчас не маленький пруд в окружении старых дерев, а нечто иное, далёкое.
Я покидаю этот уголок под звуки менуэта, когда между рядов лавочек начинают вставать и церемонно кланяться стихийно возникшие парочки. А может, не стихийно? Может, для них радость — не вечерние "танцульки", а вот эти медленные почти ритуальные движения, в которых верх чувственности — касание пальцев, целованье рук и томные взгляды искоса? Отсутствуют напрочь камзолы и кринолины, парики и высокие причёски, но непостижимым образом над амфитеатром сгущается дух галантного века. Мне тоже хочется поклониться на прощание.