Сороковник. Книга 3
Шрифт:
Но он на том краю пруда, а я на этом, и обходить мне лениво. Отсюда и без того видно замечательно, надеюсь, и слышно будет не хуже. Совсем близко на берегу, под большой ивой — чудесная садовая скамейка с изогнутой спинкой, там я и пристраиваюсь. Рядом со скамьёй замер, прижимая лапой тяжелый каменный шар, мраморный лев.
Пруд обсажен старыми ракитами, от трёх углов к самой воде спускаются ступеньки. Над водой зависают и дёргаются стрекозы; время от времени раздаётся плеск и невнятное чмоканье и по поверхности расходятся круги — рыба играет. До чего похоже на картинку из моего мира! Ещё бы пенсионеров и мальцов с удочками рассадить на ступеньках — и совсем как дома.
Я вздрагиваю от знакомых звуков аккордеона.
Не дожидаясь остальных, к рампе уже вышел худощавый высокий музыкант. Черт лица я со своего места не различаю, но видны и благородная седая грива, и налобная повязка, и небольшая бородка. Внешний облик, и проигрыш, столь знакомый, заставляют меня невольно сделать стойку, как Нора. А когда я слышу голос, неповторимый мягкий баритон, который невозможно не узнать, почти останавливается сердце.
У каждого из нас на свете есть места,
Куда приходим мы на миг уединиться,
Где память, как строка почтового листа,
Нам сердце исцелит, когда оно томится.
Нас разделяют и пруд, и площадка амфитеатра, тем не менее, каждое слово отчётливо, словно выпевается рядом, слышны даже щелчки переключаемых регистров. Уникальная акустика здешней постройки? Магия? Мучительно, до рези во внезапно заслезившихся глазах пытаюсь рассмотреть артиста. Он, не он? Попаданец, ради чего-то надевший личину кумира, или действительно Певец? А если действительно — то как он здесь очутился?
И я спешу туда, там льется добрый свет,
И лодки на воде, как солнечные пятна,
Отсюда мы с тобой ушли в круженье лет,
И вот я снова здесь, и ты придешь обратно.
Ему сейчас было бы около… Да, наверное, таким он и стал бы, Певец, если бы дожил. Был он чужд придворной мишуры, светских тусовок и заказных концертов. Был он аскет от музыки. И не рядился в помпезные тряпки, в балахоны с блёстками и перьями, и не держал подтанцовку. Слушали Его, а не дрыгающихся в ритм музыке девочек.
Однажды ты пройдешь бульварное кольцо,
И в памяти твоей мы встретимся, наверно.
И воды отразят знакомое лицо,
И сердце исцелят, и успокоят нервы.
Чистые пруды застенчивые ивы…
Ивы. Я невольно поднимаю глаза. Надо мной шелестят гибкие ветки, ветер ворошит узкие листья, серебристые с одной стороны и тёмно-зелёные с другой. "Ива" — так однажды назвал меня Мага. И, задетое давнишней забытой болью, скорбью девичьей потери кумира, отозвалось ещё одно воспоминание. Которое, как оказалось, всё ещё жило.
***
Никакой искры между нами не проскакивало. Не верьте романам: не было ни предчувствия, ни тоскливого или сладостного сердечного томления в ожидании роковой встречи… Я ехала отдыхать, впервые в жизни — на море, впервые одна. После очередной остановки, когда я решила, что соседние места в моём шикарном купе так и останутся незанятыми, появился, наконец, ещё один пассажир, молодой человек, с виду — мой ровесник или чуть постарше. Ох, в каком-нибудь любовном романе описали бы его как "брюнета, высокого и мускулистого" — почему-то многим писательницам нравится именно это определение — "мускулистый"… Брюнета, да, со свободно падающими до плеч кудрями, со жгуче-чёрными очами, в которых время от времени загорался недобрый (загадочный, манящий и так далее, подставить по настроению) огонёк… Значит, лет ему о ту пору было, пожалуй, двадцать восемь — тридцать, и наружности он был весьма экзотичной, с лёгким восточным налётом. Жгучим, конечно. Одним словом, слишком картинный красавец, таким я не то чтобы не доверяла, а просто не воспринимала всерьёз. "Доча", — внушала мама с детства (моего детства, конечно), — "запомни железное правило: красивый муж — чужой муж!" Поэтому до сих пор каждого незнакомца, более-менее привлекательного, я уже привычно оценивала: мой или не мой? Стоит связываться — или всё равно другие перехватят?
Глупо, да?
Вошедший был явно из категории "чужих мужей", и отчего-то я сразу успокоилась. Месяца два назад порвала с неким молодым человеком, и сейчас новых знакомств заводить не хотелось. Такая вот я была наивная, в каждом встречном готова была углядеть будущего мужа.
Справедливости ради, в Андрее, парне, с которым мы не сошлись, претендента для своей дочуры разглядели сперва мои родители. В то время я смотрела на мир их глазами, и казалось, что если уж их избранник настолько положительный и им подходит, то я должна — нет, обязана быть с ним счастлива. Поэтому, в конце концов, отделавшись от него, я почувствовала себя виноватой, поскольку жертвой моего бессердечия стал человек добрый, застенчивый, умница, прикипевший ко мне всей душой, а я не могла его воспринять даже как друга. Просто однажды поддалась уговорам родственников и подруг — смотри, мол, не пробросайся, чего тебе ещё надо! И дала слабинку, позволив уговорить себя "хотя бы встретиться разок-другой". И шёл в ход стандартный набор убеждений: на руках носить будет, своя квартира, перспективный, тебе пора семью заводить! И вообще, самые счастливые браки — по хорошему и трезвому расчёту, главное — чтобы тебя любили, уважай его, цени — и достаточно…
Одним словом, в какой-то момент не устояла. Причём, основную роль сыграло нежелание сидеть на родительской шее — хоть, казалось бы, давно сама зарабатывала. Но вот что вздыхали папа с мамой по моей неустроенной девичьей судьбе — то давило, конечно. Братьев моих они к тому времени благополучно оженили, дождались от каждого по внучку, а вот дочь до сих пор оставалась в девках.
Вот я и повелась на уговоры, повстречалась несколько раз, а потом не выдержала. И, внутренне взбунтовавшись, осторожно, ненастойчиво свела Андрея с хорошей своей подругой, той самой, которая до хрипоты доказывала, что главное в браке — это трезвый расчёт.
Кстати, у них получилось. Я даже немного… нет, не немного, а как следует взревновала. Хоть и не любила "почти жениха", но настолько привыкла к его обожанию, что воспринимала как нечто должное. А когда поняла, что я уже не свет в окошке — долго психовала. Таковы уж мы, женщины, собаки на сене.
Светка — та самая — потом выплакивалась и долго каялась у меня на кухне за рюмочкой мартини, я чистосердечно утешала, говоря, что Андрею с ней будет лучше, что никакая она не стерва, а я — не обманутая… Было гадко на душе из-за собственной чёрствости, но не могла я через себя переступить. Вбила в голову, что для того, чтобы лечь в постель с мужчиной, одного уважения мало. А стоило мне представить, что с этим уважением у меня впереди вся оставшаяся жизнь — становилось муторно.
В общем, хотела как лучше, а получилось, что измаялись все. Мой бывший воздыхатель, с такой же искренней теплотой переключившийся на Светланку, подруга, грызущая сама себя за то, что "перебежала мне дорогу", родители — мол, опять непутёвая дщерь наворотила дел. Чувствовали какой-то мухлёж с моей стороны, пытались расспрашивать, но я держалась стойко и в конце концов убедила всех, что "не судьба". Что какие мои годы — найду ещё. "Да уж, годы", — вздохнула скептически мама. "Оно конечно, сейчас от большого ума норовят жениться и замуж выходить попозже, набрались на Западе мыслей про карьеру, про самореализацию… А рожать-то, дочка, ты как потом думаешь? Одно дело — в твои двадцать семь, другое — в сорок. Смотри, не упусти, а то тяжко будет…"