Сошел с ума
Шрифт:
— Он не передумает.
— Давай допустим такую возможность в порядке версии.
В бессмысленном, материном, взгляде зажегся опасный фанатичный огонек. С глубокой убежденностью ответила:
— Тогда умру.
— Что ты мелешь, Катька!
— Да, папочка, это так. Что-то со мной произошло ужасное, какое-то волшебство. Я совершенно точно знаю: без него не проживу дня. Да и зачем? Какой смысл жить без него?
— Как это зачем? Разве мало на свете такого, ради чего стоит жить? В конце концов, есть другие мужчины. Чем уж так плох Антон? Он любит тебя, он…
— После Эдуарда нельзя быть ни с кем.
У
— Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, папочка. Ты не волнуйся, Эдуард меня любит. Не меньше, чем я его.
— Он так сказал?
— Разве об этом обязательно говорить? — лукавый, тихий, идиотский смешок.
Я прикрыл дверь, но не удержался, заглянул в щелочку. Катя замерла в той же позе, склонясь над картами, устремив невидящий взор поверх свечного пламени. На милом родном лице счастливая улыбка.
Я догадывался, зачем Прасковья Тарасовна побежала в церковь. Она надеялась умолить Господа об отсрочке. Но какая может быть отсрочка, если курок в руке дьявола уже взведен.
Посреди ночи разбудил тонкий, пронзительный плач. Сначала во сне, потом наяву. Катя звала на помощь. Я и не сомневалась, что позовет.
Стараясь не потревожить Полину, тихонько сел и спустил ноги на пол. Но уйти от Полины тайком не удалось.
— Может, не стоит? — мягко спросила она.
— Но ты же слышишь?
— Ничего хорошего из этого не выйдет.
— Я знаю.
— Что ж, чему быть, того не миновать. Мне глупо вмешиваться.
— Тебя никто и не просит.
Ночной дом поскрипывал древесными суставами, словно большая лодка, плывущая по глубокой воде. Комната Трубецкого располагалась в противоположном крыле. Босиком, по темному коридору, я прокрался к самой двери, не встретив никаких препятствий. Изнутри доносились два голоса — мужской, раздраженный, и женский, умоляющий. Поторкался, дверь приоткрылась. Сцена такая: разобранная постель, край темно-вишневой портьеры, золотистый ковер на полу. Действующие лица — Трубецкой и моя Катенька. Оба ко мне в профиль, увлечены разговором и на открывшуюся дверь не обратили внимания. Освещение интимное: откуда-то снизу, как от костра, багряные блики. Трубецкой с сигаретой в руке, в пижамной куртке сидел на кровати, перед ним на ковре, на коленях — голая Катенька в позе молящейся жрицы. Давно не видел дочь голой: красивая женщина и будто чужая. Хорошо развитая грудь, плоский живот, длинные, с полными бедрами, сломленные в коленях ноги, светящаяся нежная кожа. Античная статуэтка в восточном духе. Говорящая.
— Ударь еще, если хочешь!
Трубецкой не заставил себя ждать: лениво отвесил оплеуху, отчего Катина голова на длинной шее мотнулась, как подсолнух.
— Еще! — потребовала она. Получила еще. После чего склонила головку и поцеловала его колено.
— Может, хватит? — с ледяной скукой процедил Трубецкой. Самое время было мне вмешаться, но я никак не мог перебороть оторопь.
— Ты же видишь, — сказала Катя, — я послушная. Я твоя тень. Никаких жалоб, никаких упреков.
— Все потаскухи одинаковые, — объяснил Трубецкой. — Пока бьют — послушные. Потом норовят укусить.
— Ты прекрасно знаешь, я не потаскуха.
— Кто же ты? Дева Мария? — его удивление было искренним. Тут я как раз вошел в комнату.
— Оставь, Эдуард! Она же совсем ребенок.
Обернулись одновременно: Трубецкой с улыбкой, Катя — в ярости.
— А-а, папаня пожаловал! Вот и отлично, Послушай, Мишель, забери свою сучку отсюда. Спать не дает. А я, честно признаюсь, малость притомился сегодня.
— Уходи! — истерически выкрикнула Катя. — Уходи, отец! Это тебя не касается. Сами разберемся.
— Почему же сами, — возразил Трубецкой. — Понимаешь, Мишель, взбрело ей в башку, что я должен ее куда-то увезти. Не отрицаю, возможно, что-то такое я обещал в приступе похоти, так объясни, что это ничего не значит. Надоела, ей-Богу, со своим нытьем.
— Она же совсем ребенок, — повторил я машинально, словно надтреснутая пластинка.
— Тут ты ошибаешься, старина, — он словно даже обиделся. — Ну-ка, телочка, покажи, на что способна. Чему тебя дядя научил.
Катя медлила лишь мгновение, потом показала. Потом обернулась ко мне с торжествующим лицом, старательно вытерла губы ладонью.
— Видишь, Мишель. Все умеет. Тем не менее, забирай! Финита! Девочки, мальчики — спать пора!
Он был или в сильном подпитии или чего-то накурился, но глядел зорко, выжидающе. Развлекался. Я не испытывал к нему ненависти, но и не боялся его.
— Когда-нибудь, Эдичка, — сказал я, — тебе за все придется ответить. Хотел бы я при этом присутствовать.
— В чем же дело, старина? — он глядел задумчиво, выходя из загадочного транса. Затянулся сигаретой, дым выпустил Кате в нос. Потянулся, пошарил в верхнем ящике тумбочки — и бросил мне под ноги пистолет. Небольшой, размером с мужской кулак. Я нагнулся и поднял оружие с ковра. Изящная штуковина удобно легла в ладонь, отяжелила кисть.
— Попробуй, — подбодрил Трубецкой. — Вдруг получится. Не все же тебе книжки писать. Видишь там курочек? Наберись мужества — и пальни. Рассчитайся за поруганную дочерину честь.
— Не только за нее.
— Конечно. Я помню. Еще за психушку.
— И еще за Зинаиду Петровну.
— Ее не знаю, но все одно. Пали! А то скука такая сегодня, дышать нечем.
— Папочка! — завизжала Катя и поползла ко мне.
А что — папочка? Я нажал курок. Минутная вспышка, импульс, но поправить уже было ничего нельзя. Пуля вошла ему под правый глаз и пробила аккуратное отверстие. Немного потренироваться — и буду снайпером.
Трубецкой посмотрел на меня с уважением.
— Все-таки смог. Молодец, Мишель!..
Он встал и направился ко мне. Кровь причудливой струйкой протекла по щеке и юркнула под ворот пижамы. Он спешил убить меня, но споткнулся о ползающую по полу Катеньку и опрокинулся на пол.
— Надо же, — пожаловался снизу. — Ноги отказали. Первый раз в жизни. Что же ты натворил, Мишель?
— Завалил зверя, — сказал я и швырнул пистолет. — Стреляй теперь ты.
Он не стал стрелять. Расположился поудобнее на спине, сомкнул пальцы на груди и в глубокой усталости закрыл глаза. Катя облепила его руками, ногами, гладила, тормошила и вдруг, тяжко охнув, поникла. Я взял с кровати простынку и прикрыл ее голизну. Подумал: ничего, пускай полежат.