Сошел с ума
Шрифт:
Поцеловала прямо в губы, и я демонстративно сплюнул. У нее были такие глаза, будто ревела три дня подряд.
— Знаете, это был полный кайф! Ничего смешнее в жизни не видела. Эх, жаль, не было фотоаппарата.
— Жаль, что родители не придушили тебя в колыбели.
— Вам правда неприятно со мной целоваться?
— Безопаснее целоваться с очковой змеей.
Она разглядывала меня со странным, почти блаженным выражением.
— Я теперь знаю, почему вас любит Полина Игнатьевна. Вы обижаетесь, как ребенок.
Чуть позже мы с Полиной пили кофе на
Кати не было, но разговор шел о ней.
— Может быть, — сказала Полина, — нам придется уходить поврозь. Первыми мы с тобой и Мариночка. За нами — Эдичка. Лучше бы наоборот, но он не хочет улетать первым. Хочет подстраховать нас.
— Выходит, Катя останется в Москве?
Полина склонилась над чашкой.
— Думаю, так.
— Он сказал ей об этом?
— Какое это имеет значение? Не сказал, так скажет.
Мариночка вернулась с прогулки и забралась к матери на колени. Придирчиво оглядела стол и пальцем ткнула в ореховое пирожное: дай! Свои требования девочка всегда выражала с предельной лаконичностью, не ожидая встретить возражения. Ее пичкали чем попало, когда попало и кто попало. За исключением рассудительной Прасковьи Тарасовны, которая решила, что девочке полезно по утрам есть овсяную кашу с медом. Когда первый раз Прасковья Тарасовна насулила ей кашу, Мариночка коротко бросила: «Сама ешь!» и за грубость получила от матери легкий подзатыльник. Девочка была так удивлена, что молча вылезла из-за стола и в течение часа никому не показывалась на глаза. С тех пор между нею и Прасковьей Тарасовной установились какие-то сложные отношения, в которых никто не мог разобраться. Мне было лишь известно, что Мариночка собирается вскоре «кокнуть вредную старуху».
В присутствии девочки пришлось говорить обиняком, но переносить разговор я не собирался.
— Смешно, конечно, напоминать о каких-то обязательствах, — сказал я Полине. — Тем более ему. Но помнится, прежде речь шла о том, что мы уедем все вместе. Что же изменилось?
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я поговорила с ним?
— Хочу, чтобы ты знала: без дочери я никуда не поеду.
— Тебе нельзя оставаться, пока все как следует не утрясется.
— А ей можно?
— Ей больше ничто не грозит.
— Ты так считаешь?
Мой профессорский тон был ей неприятен, и я догадывался почему. Разумеется, они с Трубецким давно между собой сговорились избавиться не только от Кати, но и от меня. Зачем им такая обуза. Но что-то мешало ей сказать об этом прямо. Вот что мне и хотелось знать. Какие чувства руководили этой так и неразгаданной мною женщиной? Почему до сих пор нас, как двух прирученных зверушек, содержат на даче, обхаживают,
— Дядя Миша, — окликнула Мариночка, — пойдем на качелях качаться.
— Правильно, — поддержала Полина. — Ступайте на качели. Все лучше, чем всякую ерунду обсуждать. И я к вам приду. Только один звоночек сделаю.
Куда-то она все время звонила. Куда?
Возле кухни стояла Прасковья Тарасовна, и вид у нее был такой, будто дом загорелся: растерянная, бледная. Я такой ее раньше не видел.
— Что с вами, Прасковья Тарасовна?
— Ничего, Миша, ничего. Сейчас пройдет.
— Сердце? Голова закружилась?
— Померещилось что-то. Пустое…
Бочком, по стеночке пробралась на кухню, уселась на табурет. Голова свесилась на грудь.
— Это от каши, — уверенно объяснила Мариночка. — Кто детей заставляет кашу есть, тот сам после болеет. Да, да, я в книжке читала.
Прасковья Тарасовна подняла глаза — темнее ночи. Но в них уже блеснула усмешка.
— Ишь, пигалица! Ты же читать не умеешь.
— А вот и умею! Без вашей каши научилась.
— Прасковья Тарасовна, что же такое вам померещилось?
— Не надо, Миша. Тяжело… Не надо!
Да я и так догадывался. Чтобы почувствовать, как в здешнем воздухе накапливается черная энергия, не надо быть провидцем.
— Кто-то умрет, да?
— Все умрем, Миша. Кто позже, кто раньше. Какая разница. Бог располагает… В Бога-то веришь?
В ее скорбном взгляде искрились слезы.
— Хотелось бы верить, да не умею.
— То-то и оно. Мало кто нынче умеет. Притворяются только.
…День катился уныло, хотя немного скрасился визитом поэта Н.
Заявился он нежданно ближе к ужину и одет был как для поездки в театр. Темный костюм, ослепительная сорочка, ядовито изумрудный модный галстук. К груди прижимал свою последнюю книжку: пухлый томик с золотым тиснением, изданный в Германии на деньги фонда «Возрождение». Я его видел на прилавках. Одно название тянуло сразу на Букера: «Жизнь в клетке с удавкой на шее». Поэтично.
Я как раз стоял на крылечке с Лизой, курили. Лиза объясняла, чем настоящий мужчина отличается от засранца. В первую очередь, оказывается, даже не мускулами, а благородством манер. Настоящий мужчина, оказывается, никогда не позволит себе оскорблять женщину, если у него не получилось какое-то сложное физическое упражнение.
Увидев на аллее импозантного поэта, Лиза воскликнула:
— Ой, какое чучело!
Подойдя, поэт поклонился и важно произнес:
— Выполняю обещание. Ваша супруга, надеюсь, дома?
— Дома и в полном здравии. Сейчас кликну.
Полина с дочерью разучивали «Чижика-Пыжика» на стареньком, дребезжащем пианино в гостиной.
— К тебе там поклонник пришел, — сказал я. — Подарки принес.
Мариночка розовым вихрем сорвалась со стула и исчезла. Полина, приблизившись, тесно ко мне прижалась. Вмиг я оторопел. Шепнула: