Сосны, освещенные солнцем
Шрифт:
Ему казалось, что он увидел, наконец, и нашел свою дорогу, по которой пойдет твердо, никогда не свернет.
Ночью при тусклом свете, не в силах откладывать на завтра, Иван писал в Елабугу родителям письмо: «Любезные мои тятенька и маменька! Спешу сообщить вам о своем житье. После того, как уехал Дмитрий Иванович, я остался один и с большим рвением принялся за учебу… Мне двадцать лет, но жизнь моя словно бы только начинается. Очень хочется рисовать так, чтобы не стыдно было показать свои картины людям…»
Квартиру Шишкин снял неподалеку от училища, в Харитоньевском переулке. Дома здесь преимущественно деревянные, старые, с захламленными узкими двориками, один из которых позже изобразит в своей превосходной картине Василий Поленов. Дом, в котором поселился Шишкин со своим однокашником Петрушей Крымовым, состоял из двух этажей и мансарды. Хозяйка Марья Гавриловна, тучная, краснолицая, нюхавшая крепкий зеленый табак ежечасно и чихавшая при этом так, что содрогались деревянные стены и потолки, предупредила сразу:
— Деньги задатком. Шесть рублей в месяц. Я и с прежних такую цену брала.
— Хорошо, хорошо, мы наперед внесем плату, — поторопился Иван успокоить старуху. Хозяйка провела их в низкую полутемную мансарду, единственное окно которой подслеповато глядело во двор, постояла у двери и уже более мягким, подобревшим голосом сказала:
— Живите с богом. Только с куревом не шибко, а то дом спалите.
Когда хозяйка ушла, оставив квартирантов одних, Шишкин деловито прошагал по скрипучим половицам — туда, сюда — четыре шага вдоль, четыре поперек. И засмеялся, весело подмигнул товарищу:
— А что, Петруша, жить можно?
— Можно, — кивнул Крымов.
— Давай жить.
Осень стояла в Москве благодатная. Сухие солнечные дни манили за город, настраивали на мажорный лад. Шишкин особенно любил в эти дни бывать в Сокольниках, на Лосином острове, где и небо казалось выше, синее, и воздух чище. Шишкин изучал «скульптуру» сосновых стволов и старался как можно выпуклее, объемнее, живее передать это в рисунке. Бронзово светились березы, краснели меж ними осины, и звон стоял в лесу протяжный и тонкий, почти неуловимый. Сытые медлительные коровы задумчиво смотрели на Ивана, принимали, наверное, его за своего человека — зачастил он в эти места. Однорукий пастух, с которым Иван познакомился неделю назад, встречал его хоть и без особого восторга, но приветливо. Они здоровались. Пастух вешал на березовый сук бич, усаживался на пень, ловко, одной рукой скручивал толстенную самокрутку и, щурясь от едучего дыма, без обиняков, прямо спрашивал:
— А я думаю себе так: для чего господа всякими художествами занимаются, время девать некуда, от безделья, должно быть, или по какой другой причине?..
— Это почему же от безделья? — возражал Шишкин. — Искусство с давних времен существует. А художники у всех народов почитаются как самые великие труженики.
— Труженик горб гнет, руками своими сполняет дело…
— А художник? Разве не гнет он горб, разве не руками создает красоту?..
— Дак есть же человеку не даст его красота. Сыт картинками не будешь. Я вот коров пасу, а коровы молоко дают… Небось художники тоже спроть молока ничего не имеют? Или как, может, они святым духом живут?..
— Святым духом никто не живет, — обиженно ответил Шишкин. — А ты-то хоть раз видел настоящую картину?..
— Дак на што мне их видеть? Нам это ни к чему, — с непробиваемым спокойствием отвечал пастух. — Да и где нам… Пусть ими благородные господа ублажаются, картинками-то вашими. Для них ить малюете.
Убедить его в чем-либо другом не было никаких сил. Иван холодно прощался и уходил раздосадованный, злясь на свою беспомощность, — слов не нашел, да и никакие слова не действуют на однорукого. Заладил одно: нам это ни к чему — и точка. А ведь, говоря «нам», он, как бы облеченный правом, говорит от имени многих таких, как и он, малограмотных или совсем неграмотных мужиков и баб, для которых вся жизнь связана с физическим трудом, источником их существования, в этом круге они рождаются, из этого круга почти никто из них не выходит до конца жизни… И только смерть освобождает их, выпускает из этого круга. Шишкин думал об этом с горечью, ему и жаль было однорукого, и злился он на него за ту смиренную покорность, которая сквозила в каждом его слове и жесте; отчего одним дано всю жизнь прозябать в грязи и невежестве, а другим с пеленок предназначено жить в роскоши, пользоваться всеми благами? Иисус перед тем, как вознестись, сказал своим ученикам, что отныне ему дана всякая власть на небе и на земле… «Отчего ж эта власть одним в угоду, а другим во вред?» — подумал Шишкин и даже вздрогнул от этой мысли. Казалось, кто-то невидимый, всесильный смотрит на него с укором… Шишкин обернулся — никого. Тихо и покойно вокруг, «Ничего понять не могу», — вздохнул он. Плыли высоко в небе редкие, насквозь просвеченные облака. Шумно, суетно было на улицах Москвы — казалось, все ее трехсоттысячное население высыпало во дворы, на бульвары, в сады и парки. Здесь к Шишкину опять вернулось доброе, веселое настроение. Он ловил на себе короткие, мимолетные взгляды пробегавших мимо барышень, и сам то и дело выделял в толпе то одну, то другую девушку, вдруг лицо одной из них поразило его, он как-то даже весь подобрался внутренне, увидев ее, и пошел следом, свернул в переулок… Она обернулась, посмотрела на него, поняла, наверное, что-то и засмеялась… Шишкин опомниться не успел, как девушка исчезла, скрылась в каком-то дворе. Он постоял, ожидая, что она снова выйдет, явится перед ним, и тогда он подойдет к ней, подойдет и заговорит. Однако девушка ушла и более уже не возвращалась. Нет, нет, думал Шишкин, я ее все равно найду. Такое лицо, такие глаза у нее!.. Да он ее в любой толпе теперь узнает…
Доцветал жасмин в палисадниках, в тесных кривых переулках бродили куры, бегали босые ребятишки.
…Шишкин потом не раз приходил сюда, простаивал часами, как-то даже насмелился и вошел во двор, надеясь увидеть девушку хотя бы издали, но она так ни разу больше и не появилась, не встретилась. Мелькнула, как видение, и навсегда исчезла… Да была ли она вообще?
«Была, была! — твердил мысленно и верил двадцатилетний Шишкин. — И я ее непременно встречу, обязательно найду…»
Утром забежал Саша Гине, живший неподалеку у каких-то дальних родственников, и втроем они отправились в училище. По дороге Саша рассказывал о том, что не далее как третьего дня познакомился на Ильинке с очень хорошенькой барышней, курсисткой, и что барышня эта — каких свет не видывал!.. Саша предложил написать с нее портрет, и она согласилась позировать… Шишкин шутливо вскинул руки, будто защищаясь, и воскликнул:
— Сашенька, друг мой, только не пиши портрета! Умоляю тебя — не пиши. Ведь все дело испортишь… и девушку потеряешь. Хорошенькая, говоришь?
— Очень.
— Ну вот… а ты портрет надумал.
Друзья смеялись. Шишкин хотел рассказать о девушке, которую он встретил по дороге из Сокольников, но что-то удержало его, и он промолчал. А Петруша Крымов, застенчивый и молчаливый, вдруг сказал:
— А я никогда не женюсь.
— И любить не будешь? — спросил Гине, украдкой подмигивая Шишкину.
— Любовь у меня одна, — серьезно отвечал Петруша, — искусство. Делить себя на части не собираюсь…
— Скажите, какая цельная натура! — покачал головой Гине. — А что нам, смертным, делать?..
В рисовальных классах было тесно, шумно, душно: рассаживались кто где мог, и начиналось «пыхтение» — копировали человеческое тело: голову, руки, ноги, торс…
— Тьфу! — вдруг не выдержал Гине, встал. — Я или с ума сойду, или повешусь. Такое анатомирование… Кто мы, художники или доктора?
Кто-то облегченно вздыхал, найдя повод сделать перерыв, кто-то еще усерднее принимался за работу, склонясь над рисунком. А Гине подливал масла в огонь:
— Висельники проклятые, горемыки несчастные! Не видите разве… потом несет от ваших рисунков!
— А чем они должны пахнуть-то, рисунки? — спрашивал кто-нибудь, желая поспорить. Но Гине в спорах отчаянный, за словом в карман не лезет.
— Солнцем должны пахнуть, ветром…
Шишкин, поглощенный работой, пропускал мимо ушей слова друга, продолжал рисовать сосредоточенно и серьезно. Он считал, что главное в искусстве, как и в любом деле, — труд, упорный, повседневный. И никаких скидок, поблажек, никакого деления на «главное, основное» и «второстепенное» — в искусстве все главное.