Современная ирландская новелла
Шрифт:
Ее отец выдерживал характер и старательно обходил молчанием семейство Коркери, монастырь и лечебницу. Мэй знала, каких усилий ему это стоило, ведь он ненавидел Коркери сильнее прежнего, считая их виновниками ее бед. Но даже отец не смог не отозваться на последние события в семейной хронике Коркери. Выяснилось, что миссис Коркери сама собирается стать монахиней. Она охотно объясняла всем, что исполнила свой долг по отношению к семье, что дети теперь хорошо устроены и она может наконец сделать то, к чему всегда стремилась. Она заявила о своем намерении настоятелю, который тут же обрушил на ее голову проклятия. Он сказал, что семья не перенесет такого
Отец Мэй не хотел злорадствовать, но не удержался и заметил, что, как он всегда и говорил, у этих Коркери винтика не хватает.
— А по — моему, ничего такого уж странного в ее решении нет, — упрямо сказала Мэй.
— Чтобы мать шестерых детей, да еще в таком возрасте, шла в монастырь! — воскликнул отец, даже не давая себе труда рассердиться на дочь. — Настоятель и тот понимает, что это безумие!
— Это и правда немножко чересчур, — проговорила, нахмурив брови, мать, но Мэй понимала, что на самом деле та думает о другом.
Мэй казалось, что миссис Коркери будет очень хорошей монахиней, хотя бы из желания досадить своему брату и матери игуменье. Но была всему этому и другая причина: миссис Коркери еще в детстве мечтала стать монахиней, но из-за положения дел в семье не смогла поступить в монастырь и вместо этого стала примерной женой и матерью. Тридцать лет провозилась она с хозяйством, едва сводя концы с концами. И теперь, когда дети выросли и перестали в ней нуждаться, она могла исполнить свой давний замысел. Ничего взбалмошного в ее решении не было, с горечью думала Мэй. Это она, Мэй, оказалась взбалмошной.
Она снова погрузилась в беспросветное уныние, и на душе у нее становилось еще тяжелей от слухов, которые передавали ей ничего не подозревающие соседи. Миссис Коркери вооружилась шестью вольными от своих детей, сама вручила их епископу, и тот, не раздумывая, принял ее сторону.
— Назло мне! — мрачно провозгласил настоятель. — Просто назло! И все потому, что я не поддержал его безумную затею уподобить нынешний город средневековому монастырю.
В день пострижения миссис Коркери Мэй не выходила из дому. Шел дождь, и она сидела в гостиной у окна, вглядываясь поверх городских крыш в чуть видные вдалеке горы. Минуту за минутой она переживала этот день вместе с миссис Коркери — последний день, проведенный старой женщиной в привычном мире перед тем, как покинуть его и принять на свои плечи ношу, которая для самой Мэй оказалась непосильной. Она видела Есе так ясно, будто снова оказалась в скромной и приветливой маленькой часовне, видела, как миссис Коркери ложится на ступени алтаря, как ее, будто покойницу, осыпают розами и как старуха монахиня обрезает редкие пряди ее седых волос. Все это вставало перед ней с такой невыносимой отчетливостью, что она то и дело разражалась слезами, всхлипывая, как ребенок.
Прошло несколько недель, и как-то дождливым вечером, когда Мэй вышла из конторы, она увидела на другой стороне улицы Питера Коркери. Повинуясь первому побуждению, она опустила голову и сделала вид, что не замечает его. У нее оборвалось сердце, когда, перейдя улицу, он'направился
— Вы совсем нас забыли, Мэй! — сказал он, Еесело улыбаясь.
— У нас было столько работы последнее время, Питер, — пояснила она с напускным оживлением.
— А Джо только вчера вспоминал про вас. Вы знаете, Джо теперь в семинарии.
— Да? Что он там делает?
— Преподает. Он считает, что по сравнению с тем, как было в горах, здесь просто отдых. И конечно, вы знаете насчет мамы?
Вот оно!
— Да, я слышала. Вы, наверное, рады за нее?
— Я-то не очень, — ответил он, и губы его покривились. — Ужаснее дня в моей жизни не было. Когда ей начали обрезать волосы…
— Можете мне не напоминать.
— Знаете, Мэй, я опозорился. Я выбежал из часовни. А за мной погнались две монахини, они решили, что нужно показать мне уборную. Почему это монахини воображают, что мужчинам вечно надо в уборную?
— Откуда мне знать? Из меня монахини не вышло.
— Не все так считают, — сказал он мягко, но это еще больше задело ее.
— Ну а теперь, наверно, очередь за вами?
— В каком смысле?
— Я думала, вы тоже мечтаете о церкви.
— Не знаю, — произнес он неуверенно, — я никогда об этом серьезно не думал. Пожалуй, в известной мере это зависит от вас.
— При чем тут я? — спросила она тоном светской дамы, но сердце ее вдруг заколотилось.
— Скажите только, согласны ли вы выйти за меня замуж? Теперь я один во всем доме, а хозяйство ведет миссис Маэр. Помните миссис Маэр?
— И вы, верно, полагаете, что вам дешевле обойдется, если я ее заменю? — спросила Мэй, и вдруг гнев, досада и разочарование, копившиеся в ее душе эти годы, вырвались наружу. Она внезапно поняла, что только из-за него пошла в монахини, из-за него ее заперли в лечебницу, из-за него жизнь у нее серая и однообразная, как у калеки. — Вам не кажется, что вы избрали довольно странный способ делать предложение? Если только это действительно предложение.
— Почем мне знать, как их делают? Что, по — вашему, я делаю предложения всем девушкам подряд?
— Да нет, вряд ли, иначе вас научили бы, как себя вести. Вам даже в голову не пришло сказать, любите ли вы меня! Вы меня любите? — чуть ли не закричала она.
— Ну конечно, разумеется, люблю, — ответил он в растерянности. — С чего бы иначе я стал вас просить выйти за меня? Но все равно…
— Все равно, все равно! Без оговорок вы не можете! — И тут с языка у нее начали срываться такие слова, от которых несколько месяцев назад она содрогнулась бы, и, прежде чем броситься под дождем домой, уже не сдерживая слезы, она прокричала: — Пошел ты к черту, Питер Коркери! Ко всем чертям! Из-за тебя я загубила свою жизнь, а ты только и знаешь, что твердить «Все равно!». Отправляйся лучше к своим поганым педикам, повторяй это им!
Домой она прибежала в истерике. Отец ее поступил так, как и следовало ожидать. Он знал, что рожден для мук, и не удивился еще одному испытанию — ведь он всю жизнь себя к этому готовил. Он встал и налил себе виски.
— Ну вот что я скажу тебе, дочка, — произнес он тихо, но твердо. — Пока я жив, ноги этого человека здесь не будет, — Глупости, Джек Макмагон! — в бешенстве воскликнула его жена и тоже налила себе виски, что она делала ка глазах у собственного мужа лишь в тех случаях, когда собиралась выплеснуть стакан ему в лицо. — Ты уж вовсе ничего не соображаешь. Неужели тебе до сих пор не ясно, что мать Питера только за тем и пошла в монастырь, чтобы развязать сыну руки?