Современная новелла Китая
Шрифт:
— Товарищ директор, на эту должность следует назначить не меня, а Чжаньго. Он лучше справится.
Директор, улыбаясь, покачал головой:
— Товарищ Ваньтун, о замене не может быть и речи. Говоря по правде, мне совсем не хочется расставаться с заводом. Но жизнь преподносит нам не только приятные сюрпризы. Мы обязаны выполнять свой долг перед обществом, независимо от того, нравится это нам или нет. Пусть даже нам придется отдать последние силы, страдать — все равно мы обязаны. Во имя дела! Уверен, что ты справишься с новой работой: у тебя есть завидное качество — умение ладить с людьми. Члены парткома завода поговорили с народом и вынесли решение, а партком министерства его утвердил.
— Не робей, Ваньтун, справишься, — раздались голоса.
Но Ху Ваньтун, что было ему совершенно несвойственно, приуныл и сидел весь
— Дело важное и решать его надо серьезно. Шутки тут неуместны, — сказал он. — Не справлюсь я. Боюсь трудностей. И уровень у меня не тот. Мнения своего не имею.
Подобного оборота дела директор не ожидал и про себя ругал этого простака Ху Ваньтуна. До чего глуп!
— Не обязательно иметь собственное мнение, — строго возразил директор, — и авторитет никому не нужен. Достаточно мы натерпелись от деспотизма. Теперь надо выдвигать людей с мягким характером, скромных.
— Болтовня все это, — перебил директора Ши Мин, до этого все время молчавший. — А что, если выбрать замдиректора голосованием? Ведь завод наш пришел в полный упадок. И перспектив никаких. Вы, товарищ директор, решили драпать, что же, мы вас не держим. Может, оно и к лучшему. Но зачем же сажать нам на шею свою марионетку? Ведь не исключено, что после вашего ухода нам удастся привести в порядок дела на заводе.
Директор скривил рот в презрительной усмешке:
— Лэн Чжаньго вас не устраивает, Ху Ваньтун тоже не нравится. Уж не собираетесь ли вы сами занять эту должность?
— Вы, я смотрю, сейчас задохнетесь от злости, — вышел из себя Ши Мин. — Во всяком случае, я не хуже Ваньтуна. Ваньтун, ты только не обижайся, я не хотел тебя обидеть. — Ху Ваньтун грустно улыбнулся. Таким, как он, бесталанным, всегда достается от людей способных. — Если хотите знать, — продолжал Ши Мин, обращаясь к директору, — я выбрал бы Лэн Чжаньго. Да, я часто бываю с ним не согласен, злюсь на него, а в душе восхищаюсь. Будь он все эти годы директором, завод не дошел бы до такого плачевного состояния.
Директор, чтобы замять этот неприятный для него разговор, сказал, смеясь:
— Ладно, ладно, мы еще вернемся к этому вопросу. А сейчас пора по домам. Ведь сегодня пятый день Нового года. Верно, Ваньтун?
Ху Ваньтун растерянно кивнул головой. После заседания кое-кто стал напрашиваться в гости к Ху Ваньтуну. Ху Ваньтун широким жестом бросил им кошелек.
— Тут десять юаней. Купите, что вам хочется. А я пойду к Чжаньго.
— Ваньтун, и я с тобой! — крикнул Ши Мин и, проходя мимо директора, протянул ему листок бумаги: — Мне нечего сказать о вашем повышении, поэтому дарю вам на память парную надпись:
Кто ходит окольным путем — Прямым путем не пойдет. Кто сам гладкий и скользкий — Тому острое не по душе.Директор прочел и, хотя редко выходил из себя, изменился в лице.
ЦЗЯО ЦЗУЯО
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ
Цзяо Цзуяо родился в 1938 году, живет в провинции Цзянсу. В 1956 году окончил в Хунани Промышленную специальную школу, в настоящее время является заместителем председателя отделения Союза писателей Шаньси. С 1957 года начал публиковать свои произведения. До 1966 года вышли три сборника его рассказов. В последние несколько лет были изданы многие его повести, рассказы, публицистика и проза. Его рассказ «Возвращение к жизни», очерк «Душа устремлена в завтрашний день» и роман «Первопроходец» получили литературные премии журнала «Сяньдай», а роман «Первопроходец», кроме того, удостоен первой премии журнала «Жэньминь вэньсюэ».
Окошко величиной с ладонь, к нему длиннющая очередь — за зерном.
В самом конце стоит горняк лет пятидесяти, долговязый, чуть сутуловатый, лицо изможденное, заросшее щетиной, глаза в сетке красных прожилок, неторопливый взгляд. Зима только наступила, а на нем зимний черный ватник, который отслужил не один сезон, руки втянуты в рукава. Под мышкой несколько мешков, связанных веревкой.
Очередь чуть-чуть сползает с места и вновь останавливается. Кто-то пытается протиснуться вперед. Горняку часто приходится стоять за зерном, и он знает, что главное — набраться терпения, спешить
Вдруг внимание его привлекло что-то блестящее, словно отполированное. Это были резиновые сапоги. И он исподтишка стал разглядывать их владельца: горняк лет двадцати, над губой — нежный пушок, лицо круглое, почти детское, спокойные, ясные глаза. Втянув голову в плечи, он снова уставился на сапоги и погрузился в воспоминания…
Лет тридцать тому назад он был таким же наивным, круглолицым, с таким же пушком над губой и таким же спокойным ясным взглядом. Он тогда только приехал из деревни на шахту, и ему выдали новенькую рабочую форму, сплетенную из ивовых прутьев шахтерскую каску и пару блестящих резиновых сапог. Великолепных сапог. Таких он ни разу не видел за все двадцать лет жизни. Он даже не решался их надеть и в первый день спустился в забой в сшитых матерью матерчатых туфлях, какие носят в горах, с черными кожаными мысками и толстой, многослойной, простеганной подошвой. Кто-то обозвал его дураком, объяснив, что в шахте сплошь вода и без резиновых сапог нельзя. Он простодушно рассмеялся: «Не страшно!» Да, слова были именно эти. Ему доказывали, что сапоги — казенные, износятся — заменят на новые. А он продолжал улыбаться: «Зачем мне новые?» За спиной прозвучало: «Вот дурень!» Он не рассердился, даже не перестал улыбаться. Но на следующий день ему пришлось обуться в сапоги — столько воды было в забое. И все-таки ему сапоги прослужили гораздо дольше, чем остальным.
С тех пор минуло двадцать восемь лет. Всю жизнь, все силы отдал он работе.
В забое он грузил уголь на вагонетки. Подхватит лопатой двадцать — тридцать цзиней, больше не умещалось, — и так раз триста — четыреста, лишь тогда переведет дух. Крепь скрипела и скрежетала, камни с грохотом катились вниз. Он первым бросался спасать рабочее место, подпирая потолок круглыми деревянными опорами диаметром с умывальный таз. Как-то завалило проход, надо было вытащить наверх электродвигатель. Вагонетка пройти не могла, вдвоем было не протиснуться. Он присел на корточки, попросил взвалить электродвигатель ему на спину. Его отговаривали — в двигателе триста цзиней. Он, как всегда, широко улыбнулся, потом засмеялся, бросил: «Я попробую». И ползком, на четвереньках, ко всеобщему удивлению выволок эту махину…
Все двадцать восемь лет он так работал. Был уверен, что иначе нельзя, ведь столько добра он видел от партии и государства. На всю жизнь запомнился год пятьдесят четвертый, третий год его работы на шахте, когда душевые оборудовали кварцевыми лампами. Поднявшись из забоя и приняв душ, рабочие надевали темные очки, садились рядком и сидели так минут десять. Говорили, что шахтерам не хватает солнечных лучей, а от лампы исходили ультрафиолетовые и инфракрасные лучи, способные заменить солнечные, все это делалось ради здоровья рабочих. Еще ему запомнилось, как летним воскресным днем секретарь парткома, директор шахты и остальное начальство пришли в рабочее общежитие морить клопов. Опрыскивали и проверяли каждую щелочку, поливали кипятком. Какой-то увалень случайно пролил кипяток прямо на ногу секретарю парткома, но секретарь велел ему молчать об этом и продолжал работать вместе со всеми. С того дня клопы исчезли бесследно. И разве один такой случай был? Государство — все равно что семья, думал он. Как же не трудиться на совесть? Каждый человек ест, растет, набирает силы, куда же их девать? После аграрной реформы члены его семьи хоть смогли разогнуть спину. Предки его — крестьяне, каждое зернышко поливали потом, и если он будет плохо работать на шахте, как посмотрит в глаза родным и землякам, которые трудятся под изнуряющим солнцем, на собственных плечах таскают на поля воду для орошения. В те годы ему было единогласно присвоено звание ударника, и это заставляло его работать еще усерднее. В период «культурной революции» передовиков производства причислили к «черным элементам», призывали критиковать их, бороться с ними, но он, рядовой ударник, человек скромный, даже робкий, никому не перечивший, мало кого интересовал, хотя и его несколько раз прорабатывали, правда за компанию с другими, но великодушно дали возможность исправиться и оставили в покое. Он и прежде не отличался словоохотливостью, а теперь вообще замолчал. Мало того, что придурковатый, как могло показаться, так еще и немой.