Союз нерушимый
Шрифт:
Щёлк.
Щёлк.
Затворные рамы пистолетов отъехали назад, давая понять, что те изначально не были заряжены.
Я шумно выдохнул - и выдох этот был длинным, практически бесконечным. Гречко хохотнул, контрразведчики тоже.
– Можете теперь рассказывать своим внукам тот самый анекдот, как реальную историю, - сказал маршал.
– Какой анекдот?
– Который: "Расстреляли меня, внучек".
Толстый контрразведчик громко неуместно хохотнул и, поняв оплошность, замолк.
– Что случилось с Захаровым?
– серьёзно спросил Гречко.
Я покачал головой. Сердце бешено колотилось, голова кружилась от плохого адреналина: не того, который добавляет ярости в бою, а дурного, трусливого, заставлявшего колени подгибаться, а разум - мутиться.
– Не знаю. Правда не знаю. Для меня самого это стало неожиданностью, - это была первая фраза на борту Гагарина, произнесённая совершенно искренне.
– Но у меня есть теория на этот счёт.
– У меня тоже. Ах, сукин сын!
– выругался Гречко.
– Ни слова больше! Вы думаете, что он обрубает хвосты?
– Да, боюсь, что так. Меня отправили именно для того, чтобы предупредить вас об этом. Возможна...
Вспышка и звон в ушах. Дверь каюты влетела внутрь, смяв стол с терминалом и похоронив под собой маршала. Волна раскалённого воздуха опрокинула меня на пол, а десятки металлических осколков впились в тело. Я видел, как скрытый в чёрном дыму и ярко-рыжем пламени пожара в развороченную дверь каюты входил давешний старшина, поставивший на меня прослушку. В руках он держал короткое и массивное абордажное ружьё, больше похожее на хромированную древнюю пушку с пластиковым прикладом. Старшина занёс своё чудовищное орудие и выстрелил в тощего контрразведчика, лежавшего в дальнем углу комнаты голышом: всю одежду с него сорвало первым взрывом. Контуженый и осоловевший, я валялся без движения и смотрел, не мигая, на то, как по тесной каюте шагает сама Смерть - и решительно ничего не слышал, как будто смотрел фильм, где вместо звука кто-то решил дать возможность чувствовать запахи - крови и дыма.
Старшина заметил меня. Я увидел, как он повернулся, посмотрел мне прямо в глаза и нацелил оружие, призванное дырявить переборки и сметать укрепления в отсеках. Нужно было что-то делать, хотя бы выкрикнуть матерное слово в лицо неожиданной и глупой смерти, но я снова, во второй раз за сегодня, смотрел в ствол оружия, которое должно меня убить, и ничего не мог поделать. Поэтому я просто закрыл глаза, ожидая своей участи и благодаря кого-то, держащего в своих руках человеческие судьбы, за то, что смерть будет мгновенной и безболезненной.
Потихоньку угасать на больничной койке или страдать - было бы куда хуже.
Интересно, как скоро мне слепят замену? Будет ли он знать, как закончил свою жизнь я? Нет, вряд ли. Я-то не знал, сколько таких Ивановых было до меня и как они погибли. Надеюсь, Палыч позаботится о Маньке.
Мне в лицо плеснуло чем-то влажным и вонючим - запах железа усилился, а по лицу потекли и поползли какие-то осклизлые комья, напоминающие куски тёплого холодца. Меня словно ошпарило в первое мгновение, но потом, спустя вечную секунду, я с удивлением осознал, что всё ещё жив и открыл глаза.
Матрос лежал на полу без половины головы, а в углу, держась за стену, стоял окровавленный толстый контрразведчик, который беззвучно раскрывал рот. Его правая рука безжизненно свисала вдоль туловища, а в ладони левой я рассмотрел пистолет.
Капитан орал, жестикулировал и пытался от меня чего-то добиться, но я так и не понял; ровно через десять секунд в каюту, мешая друг другу, ворвались тощие матросы с огромными красными огнетушителями. И перед тем, как всё исчезло в белом порошковом дыму, я заметил израненного Гречко с обгоревшими усами, выбиравшегося из-под опрокинутого стола.
Минутой позже мы с маршалом сидели в коридоре. Он говорил мне что-то, но в ушах звенело - и я постоянно переспрашивал. Перед глазами всё плыло и, думается, в этот раз меня всё-таки контузило.
– Что?!
– вскрикнул я, в очередной раз не разобрав слов Гречко.
Маршал взял меня за грудки, притянул к себе. Из уха у него стекала тонкая струйка чёрной крови:
– Я верил ему! Верил! Он мог всё изменить, а он оказался таким же, как все остальные!
26.
На Москву медленно опускались белые хлопья первого снега.
Низко висевшие тучи казались мягкими, как пуховая перина, а крупные пушистые снежинки лишь усиливали это сходство. В сплошной белой пелене привычный городской пейзаж словно растворялся: дальние здания пропали, а те, что поближе, превратились в тёмно-серые тени, будто кто-то экономил ресурсы, затрачиваемые на отображение мира в человеческих глазах.
Погода была полностью под стать настроению. Столица Советского Союза в эти часы была настолько тиха, спокойна и пустынна, что можно было услышать, как от далёкого вокзала отходят поезда: их свистки разрывали утренний воздух, наполненный снегом и сырым туманом, и, уносились куда-то за горизонт. Я прислонился к холодной кирпичной стене. Голова была тяжёлой от усталости, веки сами опускались. Я был готов уснуть прямо здесь и сейчас, на первом ноябрьском морозе, стоя на продуваемой всеми ветрами малюсенькой площадке.
– Товарищ маршал советского союза!
– разнёсся над Красной площадью усиленный микрофонами командный голос.
– Войска Московского гарнизона для парада в ознаменование годовщины великой октябрьской социалистической революции построены! Командующий парадом - генерал армии Еремеев!
Друг напротив друга стояли два серых кабриолета ЗИЛ. На капоте у них изредка вздрагивали небольшие красные флажки - маленькие и яркие, как звёздочки. Один автомобиль принадлежал командующему Московским гарнизоном Еремееву, другой - министру обороны Советского союза: коренастому мужчине, который из-за широких плеч и низкого роста выглядел квадратным.
Парадные коробки не были безукоризненно ровными, как я ожидал: тратить время на строевую подготовку бойцов в Загорске-9 считали бесполезным, в ногу идут - и то ладно. Не было ни ярких шинелей с начищенными до блеска пуговицами, ни фуражек, ни звёзд, ни лампасов и галунов: площадь была серой, белой и зелёной, лишь алые знамёна и штандарты зябли на сыром холодном ноябрьском ветру.
Специально для парада Красную площадь украсили: на башне за мавзолеем повесили огромный герб Союза, на ГУМ - огромные красные растяжки, изображавшие стилизованного Ленина и бойцов Красной армии, а исторический музей почти скрылся за огромным щитом с плакатом "Родина-мать зовёт".