Созидательный реванш (Сборник интервью)
Шрифт:
Другое дело, что русскому большинству России нужна какая-то своя национальная форма представительства. Вот, скажем, татары или чеченцы могут обсуждать свои культурные и демографические проблемы в национальном парламенте, правительстве. А русские? Нам надо ждать, пока в Кремле почешутся и спросят: «Что это у нас русских все меньше становится? А русских с высшим образованием как-то и совсем уж мало? Что-то не то…» А если не зачешутся?
— Но не могли же тебя не выдвигать в патриотические лидеры!
— Ну да, не могли… Я помню, на съезде Союза писателей России — патриотического, которым Ганичев командует, — меня хотели секретарем выдвинуть. Но при обсуждении из зала вдруг стали выкрикивать: «Что ты нам тут про государственность рассказываешь? Ты же печатаешься в либерально-еврейских изданиях — в „МК“ и в „Комсомолке“!» Я ответил: «Какое вам дело, где я печатаюсь?
— Да, это с патриотизмом трудно сочетать, патриотизм — это же пафос…
— Да, почему-то считается, чувство юмора и ирония — признаки нерусского ума. Почему? Непонятно. Ведь гигантами сатиры в нашей литературе были Гоголь, Щедрин и Булгаков…
— Думаю, это связано с тем, что русские — молодой этнос, он думает, что надо делать серьезное лицо. А у древних народов — иначе.
— Во-первых, русские гораздо древнее, чем думают. В последние годы появилось много исследований на эту тему. Кстати, пропагандистом этих идей на страницах «ЛГ» выступает один из самых остроумных нынешних людей М. Задорнов. А во-вторых, взять, например, армян… Древний этнос, но чрезмерной иронии я у них не вижу… Твоя гипотеза хромает…
— «Армянское радио» и «Наша Раша», пожалуйста, вот тебе навскидку два примера замечательной иронии.
— Не уверен… «Армянское радио» придумывали всем миром… Так вот про иронию. В девяносто третьем году я выпустил повесть «Демгородок».
— А, это где олигархов ссылали в Сибирь?
— Вроде того… Мне за эту книжку навешали прилично. Сейчас, кстати, в театре имени Рубена Симонова поставили инсценировку «Демгородок», о том, как в современной России царь появился. Роскошный спектакль! Я вскоре после выхода повести дал ее почитать Распутину, это было в Переделкине, в Доме творчества. Он выходит на следующий день к ужину хмурый такой. «Не удалось полистать мою книжечку?» — спрашиваю. «Я прочитал, — говорит… — Сейчас народ так тяжело живет, такая колоссальная драма в стране — а вы в этой книжке смеетесь. Ну как можно смеяться в такое время?» Я говорю: «Валентин Григорьич, а как же Гоголь смеялся? А время его было тоже не самое лучезарное». «Но, Юра, вы же не Гоголь!» — ответил он. И на это мне возразить было нечего.
— И он тебе, значит, лиру не передал…
— Нет, не передал. А с либералами у меня получилось так: печататься я начинал в либеральной «Юности» у Андрея Дементьева. Он пробивал мои первые повести…
— «Сто дней до приказа» и про комсомол еще! Да, да, ты же был практически диссидент! Что тоже не к лицу патриотическому писателю.
— Мне этого потом долго не могли простить. Я помню, Аксенов захлебывался на «Голосе Америки», хвалил мои вещи… И я был в Российский Пен-клуб принят, как только его основали. И все это гавкнулось в один прекрасный момент. В девяносто первом обсуждали события в Вильнюсе. И был проект письма от Пен-клуба, где осуждались имперские амбиции. Я сказал: «Ребята, то, что вы говорите про свободу Литвы, это ваше право. Но там же есть и русское население, судьбу которого мы должны оговорить, а то для него эта литовская свобода может боком выйти! Кроме того, есть законные варианты выхода из СССР, надо проговорить все условия. Вас разве не заботит судьба Клайпеды, которая оказалась в составе Литвы только в результате победы в Великой Отечественной войне? Если мы лишимся этого порта, будут гигантские потери! Нельзя так — мол, сначала свобода, а потом разберемся!» Я говорил про то, что потом стало понятно всем. Но тогда, едва я это все высказал, на меня все посмотрели как на ненормального. Отшатнулись… Я тоже отшатнулся, поняв, что эти люди озабочены абсолютной виртуальной и мифологической идеей демократии и прав человека. А что такое демократия, где ее границы? Я убежден, что каждый народ пользуется лишь той степенью свободы, которую может себе позволить, — в зависимости от экономического, политического, геополитического, нравственного, культурного развития страны… Вот Европа себе позволила прав человека больше, чем реально могла переварить — и что получилось? Белые там становятся меньшинством. Позволили косоварам больше, чем допустимо, — и теперь мы имеем самопровозглашенное суверенное Косово. Тито тем сербам, которые бежали из Косовского края от немцев, запретил возвращаться домой, а албанцев, которые сражались за фашистов, не тронул, оставил в покое, ради баланса. Результат: косовары отделяются от Сербии с землями, на которых зародилась сербская государственность! Это как если
Тогда на заседании Пен-клуба я понял, что нахожусь среди чужих людей, у нас разные взгляды… Им во что бы то ни стало хочется сделать еще один шаг к свободе. Но если это шаг к пропасти? Может, лучше сделать шаг от пропасти, даже если это будет шаг от свободы? Потом прогрессисты мне сказали: «Если ты еще раз вякнешь, что патриотизм не зоологическое чувство, а иммунная система нации, — извини, мы вынуждены будем тебя вычеркнуть отовсюду!» Вякнул. Вычеркнули.
— И так ты наконец встал над схваткой.
— Торопишься! Сперва меня мотнуло в патриотический лагерь. А там тоже свой миф, только не либеральный, а патриотический. Я пытался объяснить: если видеть только проблемы русских, многонациональная страна развалится! Мотнуло меня туда, потом сюда, в итоге я остановился в центре. И когда меня назначили главным редактором «ЛГ», я стал продвигать эту свою центристскую идею. Привлекаю авторов со всех сторон и пытаюсь вовлечь их в диалог… Естественно, меня возненавидели и те, и эти.
— А, то есть у тебя нет статуса стоящего над схваткой! Либералы считают тебя патриотом, а патриоты — либералом, и все ненавидят! В тебя стреляют со всех сторон!
— У меня нет этого статуса, потому что я не отмалчиваюсь, как некоторые. Когда спрашивают, например, Битова или Маканина об их взглядах, они дают уклончиво-метафорические ответы! Это лукавство людей, которые не хотят ничем рисковать… Но это абсолютно не в традициях отечественной литературы. Отечественные писатели славянофильского и западнического направлений всегда очень четко высказывались на наболевшие темы, оттого они и считались совестью нации, ориентиром. Хотя оценки их не всегда были правильными… Тот же Герцен, вытерев ноги об Николая Первого, которого он представлял тираном и полным солдафоном, в конце жизни сказал: «Я был все-таки несправедлив к царю». Но об этом новом взгляде Герцена на царя мало кто узнал. Раньше слова Герцена подхватывала вся Европа — ну как же помазанника не обгадить лишний раз! А как только Герцен смягчился по отношению к русскому царю, обнаружил, что это никто не подхватывает. Бывало, он воскликнет: «Царь Николай — солдафон!» И слышится эхо: «Фон, фон, фон…» И вдруг тишина в Европе… То же самое и сейчас происходит. Когда кто-то из наших говорит, что Россия держится на рабах, Запад это охотно подхватывает: ах, ах, ах… А скажет кто-то, что Россия — страна древнейших демократических традиций: вече у нас созывали, цеховое и городское самоуправление было, — в ответ полная тишина…
— А напомни-ка историю, как из-за тебя «Комсомолку» закрывали в девяносто третьем году!
— Было дело… Они напечатали мою статью «Оппозиция умерла, да здравствует оппозиция!» Это была единственная публикация в открытой печати, где конкретно осуждался обстрел Белого Дома. Там была фраза, которую все повторяли, я этим горжусь: «Плохим президентам всегда парламенты мешают». И настолько власти были возмущены, что газету закрыли. Целый день она пробыла в закрытом состоянии, — но потом им хватило ума ее открыть. Статья было очень жесткой. Меня тогда совсем уж отовсюду отодвинули… И вот я сам по себе. Но есть и недостатки такого положения. Критика у нас абсолютно групповая, идеологизированная. В итоге ни те, ни эти про меня не пишут. Парадокс — мои последние романы инсценированы, экранизированы, переведены, по ним пишут диссертации — а текущей критики по ним нет. То же самое с моими пьесами. Я сейчас один из самых востребованных драматургов! Только в Москве у меня идет шесть пьес! При полных залах! Седьмую — «Одноклассницу» — принял к постановке театр Маяковского. А критика молчит.
— Если книги выходят, пьесы ставятся, люди покупают билеты, — то что тебе до литературной критики?
— Хорошая критика помогает посмотреть на себя со стороны. Это важно.
— Юрий! У нас писатели делятся на левых и правых — а еще на сильно и не сильно пьющих. Литераторы всегда пили, а сейчас, наверно, еще больше пьют. Расскажи про это.
— Сам я человек пьющий, или, скажем так, выпивающий. Читатели спрашивают: «У вас так точно и убедительно описано похмелье, вы где фактуру брали?» Я говорю: специально брал командировку в вытрезвитель, опрашивал алкашей. «Вы серьезно или шутите?» А вы зачем дурацкие вопросы задаете? В девяностые была эпидемия пьянства, много хороших писателей умерло… Смотрю на молодое поколение — меньше пьют! Это вызывает сдержанный оптимизм… Но ведь и пишут хуже…