Спасти СССР. Манифестация

Королюк Михаил Александрович

– Спать, - подвел я черту.

Но не спалось, и, даже, не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.

– Извини, - сказал, расправляя ткань, - мешаю тебе.

Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла, да узкой щелью между кроватями.

– Боишься, не помирятся?

– А? Да нет!
– я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты.
– Все

будет нормально.

– А что тогда?

Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:

– Секрет?

– Да о завтра думаю, - неожиданно даже для самого себя признался я, - о Томе.

Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:

– Понимаешь, мне ж завтра с ней объясняться... Про тебя. Наверное...

Повисла тишина.

– Наверное?
– подала, наконец, голос Мелкая.

– Ну, да. Понимаешь, - я приподнялся на локте и жарко зашептал, - я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то, рано или поздно, вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?

Мелкая понимающе кивнула:

– Тогда рассказывай, конечно.

– Боюсь, - я упал на спину и уставился в потолок.
– Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно... Но доверие - на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому - боюсь.

– Бедный, - Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.

Я покосился на нее с удивлением.

– Тут так получается, - я покусал, раздумывая, губу, - иногда недомолвить - значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась на пятки, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

– Я не знаю, что тебе делать завтра. Но, - она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации, - если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.

– Уф-ф-ф...
– вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило.
– Спасибо. Правда. Наверное, - я прищурился в потолок, - я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

– И не мучайся тогда, - она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: - Дюша...

– Что?
– повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

– А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

– Ох...
–

я невольно улыбнулся, - вообще-то духами не мажутся, их носят. И, да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе это хочется, их носила.

– Хорошо, - согласилась она. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая.

– Дюш...
– донеслось потом чуть слышно.

– А?

– А какая еще точка?

– Точка?

– Запястья, за ушами, ямка... А еще?

Я помолчал, даваясь улыбкой.

– Дю-юш?

– Гхм... Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

Из темноты донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 08 марта 1978, день

Ленинград, Измайловский пр.

– Ты это куда собрался?
– вполголоса шипела мне в спину мама.

– На свидание, - ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

– А... А Томочка?
– моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

– Так я с ней и иду, - изобразил я живое недоумение.

– Да нет же! Вот эта!
– мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

– А с ней у нас товарищеские отношения, - я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за шипром.

– Боже, какой ты еще у меня дурачок!
– запричитала, закатывая глаза к потолку, мама.

За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый - он был лишен на сегодня права голоса.

– Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта!
– мама решила надавить мне на совесть.
– Бедную несчастную девочку!

Во мне начала подниматься волна глухого раздражения - отчасти потому, что упрек был справед. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.

Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно, с головы до ног, оглядела и поправила ворот водолазки:

– Кривовато села.

Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.

Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:

– У тебя когда день рождения-то?

Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:

– В один с тобою день.

Моя рука дернулась к затылку.

– Тц...
– перехватила ее Мелкая, - ты ж лаком пользовался. Не трогай.

– Спасибо, - сказал я серьезно.

– Ой, дурачок...
– тихо-тихо простонала на заднем плане мама.