Список Мадонны
Шрифт:
Но наша настоящая сила, мои друзья, — это «Братья-охотники». Британцы уже боятся их. Две тысячи «Братьев» только в одном Монреале, и еще около десяти тысяч к северу и югу. Еще несколько тысяч в Труа-Ривьер и Квебеке, а также на территории до границы. И еще, как некоторым из вас известно, организованы братские ложи, для того чтобы быстро и эффективно привести себя в состояние боевой готовности.
— Каким образом? — Все взгляды обратились к Мартину, затем вновь к де Лоримьеру.
— В каждую ложу входит по сто человек. Десять взводов по десять человек, с ракетом во главе. Каждый ракет в свою очередь подчиняется кастору ложи, а над кастором стоит игль, отвечающий за координацию действий лож всего района. Руководит всеми военными операциями, получая приказы от нашего президента Роберта Нельсона, Гран Игль. Это человек с большим военным опытом и интуицией.
— А как его зовут?
На вопрос ответил Дюмушель:
— Это положено знать только членам братства, Мартин. Мы соблюдаем полную секретность. Поэтому мы должны победить.
— Жосон прав. Но мы уже достаточно наговорились, и пора приступить
Пять пар рук решительно поднялись вверх. Туссон Рошон умоляюще посмотрел на Мартина, который сидел и смотрел с каменным лицом на огонь в печи.
— А вы, мой друг? — почти с нетерпением спросил де Лоримьер.
Мартин покачал головой.
— Здесь так много непонятного. Так много того, чего я не ощущаю. Так много того, во что я не верю. Британцы победят. А у нас пока одни разговоры. Ко всему прочему, я не хочу быть жертвой. Нет, шевалье, «Братья-охотники» не для меня.
Де Лоримьер кивнул и сдержанно сказал:
— Вы нравитесь мне своим хладнокровием. Теперь покиньте нас. У нас много дел. — Он повернулся к Туссону Рошону, который выглядел растерянным. — Мы можем рассчитывать на его молчание, Туссон?
— Мартин не предатель. Пусть идет с миром.
— Мартин — кто? Назовите свое имя целиком! — громко попросил де Лоримьер.
— Гойетт, — спокойно ответил Мартин. Ему просто хотелось уйти.
— Надеюсь, что мы встретимся с вами снова. Как с убежденным человеком. Как с патриотом. Но сейчас — вы чужой в этом доме свободы. Уходите, Мартин Гойетт.
Он вышел под холодный дождь, не услышав слов прощания. Было большой ошибкой прийти сюда. Де Лоримьер просто фанатик, как Жозеф. Мартин не собирался примкнуть к их пастве.
— Но почему же, Боже, у меня так пусто внутри?
Никто его не услышал. Ветер подхватил слова и унес в сырую безлюдность ночи.
Баронский замок Сент-Луи в Квебеке представлял собой большое здание с широкой верандой, откуда открывался панорамный вид на реку Святого Лаврентия. И даже несмотря на великолепную местность, в которой был расположен, среди лесопосадок в четыре акра, включавших в себя два великолепных сада, он более походил на дом респектабельного английского джентльмена, нежели на официальную резиденцию губернатора Нижней Канады. Внешние стены, некогда укрепленные против неприятельских штурмов, ветшали и рушились; гости, проходя по двору к деревянной парадной двери, ощущали неприятный запах, шедший не только из близлежащих конюшен, но и со стороны грязного пустого строения, заслонявшего собой девственную зелень лесов. Ходили слухи, что это древняя французская тюрьма, в которой узники томились по прихоти губернатора, и там порой на ночном ветру бывали слышны стоны душ замученных до смерти. Внутреннее же помещение замка Сент-Луи, наоборот, выглядело впечатляюще. Изнутри замок был разделен на несколько просторных апартаментов, самой поразительной частью здания была официальная резиденция. Поскольку каждый губернатор был обязан сам меблировать свое жилище, то в этом году все было обставлено наилучшим образом, так как нынешний губернатор был известен утонченностью вкуса и любовью к красивым, изящным вещам. Джон Джордж Лэмтон граф Дарем понимал толк в том, что касалось изящества.
Он демонстрировал это сейчас, с выражением полного негодования пытаясь сбить щелчком надоедливую пушинку, прилипшую к лацкану его черного, безупречно сшитого сюртука, одновременно властным жестом подзывая к себе человека, сидевшего в почтительном молчании на совершенно новом диване. Эдвард Эллис-младший встал и поднес бумаги Лэмтону, который вялым движением пальцев с великолепным маникюром отослал его прочь. Легкий ветерок из открытых окон слегка шевелил тяжелые бархатные портьеры бронзового цвета. Сырой дух с реки, смешиваясь со щекотавшим нос запахом горящего дегтя, заглушал аромат цветов, поставленных в богато украшенные фарфоровые вазы, и благовонных свеч, незаметно горевших в бронзовом подсвечнике за камеей с портретным изображением четырех детей. Эллис посмотрел на тонкую спираль дыма, а потом на Лэмтона, бессознательно поправлявшего волосы с седыми прядями в процессе чтения. Он пытался убедить его превосходительство не выставлять это мучительное напоминание о его утраченной семье, так внезапно и жестоко унесенной бичом, продолжавшим опустошать ряды домашних Лэмтона. Но бесполезно. Джона Джорджа Лэмтона, первого графа Дарема, а теперь верховного губернатора и полномочного представителя Британской Северной Америки было трудно заставить делать что-то против его воли. Поэтому портрет остался на месте, случайным элементом личного характера среди королевских атрибутов и обилия пышных заморских украшений, сопровождавших этого солдата-аристократа и дипломата к берегам Новой Франции на встречу с водоворотом беспокойных событий. В кровавое месиво, которое завертело внутри себя франкоговорящих крестьян, английских фермеров и другие мелкие души, поднявшие оружие в 1837 году против мощной и правой Великобритании. Он прибыл в мае, расположив двор в Квебеке с такой щедростью, которой не помнили со времен графа Луи де Бод Фронтенака и Ancien R'egime. Замок Сент-Луи стал местом его высокого суда, откуда он ниспосылал реформаторское просвещение британских вигов колониальным массам. В конце концов, не зря же его прозвали Джеком-радикалом. Милосердие без уступок было для него средством, не уступавшим
Находившийся на другом конце комнаты генерал Джон Колборн, со шпагой, слегка касавшейся начищенного до блеска черного сапога, смотрел на эти вещи по-своему. Когда осенью 1837 года начался бунт, он встретил его в полной готовности. Сражения были короткими. Победы — полными. Грустно, конечно, что последствия были не так впечатляющи. Связь Колборна с двумя его полевыми командующими была прервана. Результатом явились несанкционированные грабежи, поджоги, надругательства над святынями и тлеющая стойкая ненависть франкоговорящего населения к британцам и их хладнокровному, решительному лидеру. Они злобно кляли его имя в приходах по берегам реки Святого Лаврентия от Квебека до Монреаля и далее и по берегам реки Ришелье до американской границы. Старый поджигатель — символ жестокости. Но все это совершенно не волновало Колборна. Он постепенно понимал, и это тревожило его, что Дарем не был заинтересован в возвращении канадских территорий под крыло милостивой просвещенности британского военного правления. Он и его ревностные сторонники беспрерывно болтали о политическом союзе англоговорящей и франкоговорящей колоний и, что хуже того, о концентрации большой политической власти в руках выборных ассамблей. Колборна воротило от мысли о безумствах власти толпы. Власть была святой обязанностью, с честью возлагавшейся на тех, кто был достоин осуществлять ее. И уж совершенно определенно, ею нельзя было наделять крестьян и мелких лавочников. Олово всегда остается оловом и никогда не станет серебром, как его не начищай. Раздумывая обо всем этом, он слушал окружавших его людей, которые фыркали на слуг, после чего возвращались к пространным рассуждениям о свободе и правах человека, не отрываясь от больших кусков жареной оленьей ноги и блюд, наполненных плодами крестьянского труда. Жена Эллиса поворачивалась за веером то вправо, то влево, делая замечания, на которые бы осмелился не каждый мужчина. Ее окружение составляли разряженные в яркие одежды люди, говорившие громко и с большим апломбом. Колборн ненавидел банкеты, а к концу лета стал презирать и грузного человека, сидевшего во главе стола, эти темные глаза на лишенном улыбки лице, властные жесты длинных тонких пальцев, а более всего этот дух превосходства, который действовал на него подобно пощечине. Самоуверенность, которой, словно легким сиянием, светилось холеное лицо Джона Джорджа Лэмтона графа Дарема, бесила Колборна так, как ничто на этом свете. И вот теперь Дарем уезжает.
— Я не заметил, как вы вошли, генерал. — Он знаком пригласил Колборна подойти к нему.
Раздраженный Колборн промолчал, но приблизился к столу Дарема. Его выучка сработала непроизвольно, и он застыл по стойке «смирно» перед человеком, чей военный опыт и способности являлись насмешкой над его высоким постом.
— Посыльный передал, что вы хотели видеть меня, ваше превосходительство.
— Я отплываю с первым подходящим судном. Вы, генерал, отныне остаетесь ответственным за все то, что здесь творится. Моя работа тут закончена, но не до конца. Я еще скажу свое слово. Но позже, и в Лондоне, — добавил он сам для себя.
— Спасибо, ваше превосходительство, за веру в мои способности. — Колборн едва заметно улыбнулся Дарему. — Но я надеюсь, что подобное доверие не заставит меня задержаться здесь слишком надолго.
Дарем выглядел слегка удивленным.
— Ну конечно. Как может быть иначе? В стране сейчас так спокойно. До назначения постоянного губернатора вам вряд ли придется много работать. Он же, наоборот, будет вынужден сделать много чего, если окажется подходящим для этого поста человеком.
— Мои обязанности мне совершенно ясны, ваше превосходительство, как и то, к чему нужно готовиться. Могу ли я попросить вашего разрешения удалиться? Придется потрудиться, чтобы быть во всеоружии.
Дарем притворился, будто он не расслышал.
— Готовиться? Потрудиться? О чем вы это? Новый губернатор — это человек, который…
Колборн впервые перебил Лэмтона, который уже не был его начальником. Ему приятно было обнаружить на обычно спокойном лице Дарема удивленное выражение.
— Революция, лорд Дарем. Я говорю о революции. Она неминуема, и вы об этом знаете.
Отрывистый салют Дарему, едва заметный кивок Эллису, казалось сидевшему в оцепенении, и Колборн удалился. Однако его довольство длилось недолго. Редкая улыбка, которую он позволил себе, исчезла на полуденном солнце, когда он направился в свой строгий кабинет в неприветливом сером здании, которое называли Цитаделью.