Список Мадонны
Шрифт:
Ламбрусчини внимательно изучал лицо Бернарда, стараясь прочесть на нем значение слов, сказанных молодым священником. Внезапно его голос зазвучал примирительно:
— Потерпите немного, святой отец. Ваша минеральная вода никуда не убежит, и мы воспользуемся ею, если будет необходимо. — Он повертел в руке простое распятие, висевшее у него на шее. — Я верю в чудеса, отец Блейк, даже если вы в них не верите. У меня есть сильные предчувствия по поводу этого случая, и сегодня я много молился. Поезжайте и обследуйте эту девушку. Может быть, там ничего нет. Но помните одно, святой отец, — Ламбрусчини наставительно покачал пальцем, — люди, а не источники воды, движут Церковью. А теперь отправляйтесь и найдите божественный знак.
— А если я найду?
— Тогда можно считать, что мы начали.
— А если нет?
— Это будет зависеть от вас, не так ли? У меня такое чувство, что вы найдете то, что вам нужно найти. Пресвятая Дева является протестантке из северных стран. Если все сказанное о девушке окажется правдой и ей действительно являлось то, что не являлось этой Бальбони, и если мы будем очень тщательны во всех наших шагах, мы еще сможем повернуть течение в нужную нам сторону. Это стоит того. Два месяца, святой отец. У нас чуть больше двух месяцев до конгресса с Францией и Австрией. — Он в упор посмотрел на Бернарда. — Одно из двух, святой отец: либо выиграем, либо проиграем. Это игра. — Он холодно улыбнулся. — Для нас обоих…
Бернард не ответил. Неопределенность слов Ламбрусчини мешала ему говорить. Он не смог ничего ответить, поскольку что-то сжало грудь и нечто сильно застучало в висках.
Он был молод и хорошо одет, но дорогая одежда сидела на нем как-то неуклюже, словно была с чужого плеча. Он шел в сумерках по Виа Кресченцио в направлении Пьяцца дель Рисорджименто, засунув руки в карманы хорошо сшитого хлопчатобумажного пиджака. Несколько минут спустя он прислонился к двери и оглянулся, осмотрев погружавшуюся в темноту площадь, прежде чем продолжил движение. Он сделал круг за пристройкой к музею Ватикана, оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, потом прошел по зеленому газону перед большим прямоугольным зданием из камня и кирпича. Трава под его ногами казалась мягкой. Он вошел в здание через незакрытую заднюю дверь. Поднявшись по двум лестничным пролетам, он остановился на первой площадке, отдышался и прошел вперед по неосвещенному коридору. Наконец он нашел нужную ему дверь. На ней было написано: «Только для частного пользования. О ключе справиться у секретаря». Он потратил несколько секунд на то, чтобы поправить одежду и привести в порядок свои светлые волосы. Затем он стукнул в дверь четыре раза: два тихо и два громко. Дверь открылась ровно настолько, чтобы высунувшаяся оттуда рука смогла затащить его в комнату. И немедленно был заключен в объятия. Он ощутил требовательные горячие губы на своем лице, крупное тяжелое тело потащило его к кушетке в центре комнаты. Он закрыл глаза и ничего не видел. Даже когда почувствовал, как неуклюжая рука на ощупь вытаскивает ремень и стягиваег с него брюки, им не было произнесено ни слова. Потом, когда голова оставила его лицо, чтобы скользнуть к промежности, он скорее угадал, чем услышал фразу, произнесенную с чувственным жаром:
— Игнаций, любовь моя!
Он зажмурил глаза так плотно, как только мог. Чтобы заставить свою плоть в паху подняться, он с отчаянием представлял себе прекрасного Ахмета. И хотя этот язык был не таким нежным, как у Ахмета, а зубы причиняли больше боли, он победно улыбнулся, почувствовав сладкое возбуждение, и, видя мысленным взором улыбающееся с потолка лицо Ахмета, кончил.
По завершении всего Альфонс Баттист лег на кушетку и наблюдал, не отрывая глаз, как молодой человек одевался. Пятно слюны так и осталось в уголке его рта.
— Ты должен был прийти прошлой ночью, моя любовь. Прошла уже неделя.
— Альфонс, ты такой безрассудный. — Сказано это было обиженным тоном, а полные губы говорившего надулись еще больше. — Ты не понимаешь, как это трудно для меня. — Его глаза не отрывались при этом от зеркала. Секунду спустя он уже понял, что ему придется заплатить за сказанное.
Выражение лица Альфонса Баттиста стало жестче, а из голоса исчезли все ласковые нотки:
— Теперь это уже не имеет значения, Игнаций. Если ты не приходишь, то и не получаешь награды. Так вскоре ты снова можешь оказаться в лачуге и спать на груде тряпья. Когда-то ты назвал это чудом. Но у всего есть своя цена, моя любовь. Даже у чудес.
Игнаций ничего не ответил. Лицо в зеркале смотрело на него, еще красивое, но более опухшее, чем всегда. И узкая талия, которую так любили обнимать смуглые матросы своими мозолистыми руками, становилась толще. Да, ему нужно следить за собой. Альфонс Баттист, возможно, и был самым отвратительным из всех его любовников, но он платил по счетам. Без него не было бы этой красивой одежды, вина, прекрасной комнаты, которую он называл своей, и монет, так приятно звеневших в его карманах.
Игнаций подошел к кушетке, где лежал Баттист. Он встал перед ним на колени и погладил по щеке.
— Альфонс, ты знаешь, я люблю тебя больше всего. Пожалуйста, будь ласков со мной. Я заплачу, если будет иначе.
Казалось, это понравилось толстому священнику. Игнаций уже собрался упомянуть о нехватке денег, когда Баттист сам заговорил об этом. Игнацию не следовало беспокоиться. У него будет столько денег, сколько понадобится для путешествия: поездки, которая, как это ни грустно, разлучит их на месяц, а может, и того больше.
— Я не понимаю, — сказал Игнаций, качая головой.
— Здесь нечего понимать, мой прекрасный дружок. Ты просто поедешь туда, куда поедет еще один человек, а потом расскажешь мне о том, что он делал. Но, Игнаций, — Баттист поднял свою пухлую руку, — он не должен знать о тебе. Следуй за ним молчаливо, но наблюдай за всем. Когда он доберется до того места, куда следует, ты станешь писать мне каждую неделю. А по возвращении повторишь все, что вспомнишь. Все. После этого я буду щедрым, а ты — благодарным, и мы оба будем счастливы.
— Этот человек — кто он и куда направляется? — Игнаций уже представлял себе поездку в Париж. Возможно, этот человек привлекателен.
— Он священник. Доминиканец. И собирается в Скандинавию. Через три дня. — Баттист достал из кармана листок бумаги. — Вот копия плана его поездки вплоть до прибытия в Христианию. Куда он поедет оттуда — неизвестно. Моя служба не была извещена о его поездках по Скандинавии.
Во время завтрашней мессы я покажу его тебе. Я преклоню колена прямо за его спиной и последую за ним из церкви. У него темные волосы и сумасшедшие глаза. Его нельзя спутать ни с кем. — Тяжело дыша, Баттист вынул мешочек с монетами из ящика стола, на котором стояли книги. — Этого будет вполне достаточно на все. До твоего отъезда мы встретимся еще раз. — Он потянулся к Игнацию и поцеловал, обслюнявив его. — Будь осторожен, любовь моя. Это дурной и опасный человек. Мне хочется, чтобы ты вернулся в нашу постель живым и здоровым. И скоро.
Игнаций поднялся на ноги в смущении. Что-то здесь было не так, но он не понимал что. Одно было ясно: следует быть осторожным. Деньги не согрели его, как не стало ему тепло и от литра красного вина, выпив которое, он заснул без сновидений на той же самой кровати, которую делил с девственно стройным мальчиком-слугой из Абиссинии, со своим Ахметом.
Сигни Вигеланд дрожала от холода. Она плотнее запахнула воротник пальто. Клапаны флейты не слушались окоченелых пальцев, поэтому она положила инструмент на траву рядом с собой и принялась отогревать пальцы дыханием. Неожиданно с моря накатил туман. Она не заметила, как он поднялся над обрывом и надвинулся на нее у большой скалы. Внезапно Сигни оказалась в его серой липкости, закрывшей солнце и наполнившей воздух сыростью, которую она ощущала на вкус.