Спокойные времена
Шрифт:
Вслух, однако, он всего этого не высказал.
Он стоял, притулившись спиной к дереву, ощущал его твердость и думал. Что-то чужое было в этой женщине, в ее словах, движениях рук, во всей ее осанке, даже голосе — и в то же время что-то знакомое, слышанное, многократно проверенное и взвешенное. И что-то очень зыбкое, что-то лишнее, хотя неизбежное и гнетущее, снова встало между Глуоснисом и его мыслями о своем доме, из которого он чуть не бегом убежал, что-то встало между человеком и его жизнью. «И какого дьявола судьба снова подсунула мне тебя, Эрика?»
— Укрепить свой дух, — тем временем продолжала она, не заметив смущения, охватившего Глуосниса, не обращая внимания и на то, что ее слова никак не соответствуют его настроению. — Вот что нужно европейцу. Утвердиться в своей сути. В бытии. В своем праве жить. И не просто жрать, хватать,
— Право быть? В Непале? В Катманду?
— Да, а что? Там. В горах, выше которых уже одно небо, одно лишь дыхание вечности, Аурис. Больше человеку, наверное, ничего и не надо…
— По-моему, ты ошибаешься, Эрика.
(Ошибаешься, Эма…)
— Ошибаюсь? Может быть. Но я хочу быть человеком, пойми ты. Хочу возродиться. А где я могу это сделать — в Кельне? Копенгагене? или в Париже?
— Но почему именно в Катманду?
— Потому что сейчас туда паломничество, понимаешь? Центр планеты, пойми ты! И всех, кто ищет смысла жизни. Неясно? Вы, русские, все как-то по-другому…
— Я не русский.
— Все равно. Вы одинаковые. Вам всегда выкладывай мотивы. А если у меня их нет? Если я не желаю их иметь? Доверяюсь интуиции…
— Что же она подсказывает тебе, твоя интуиция? — спросил Глуоснис, чувствуя, Как снова оживает интерес к беседе. И к собеседнице, вполне возможно. — Что она предлагает?
— Все то же… Люди, какими бы испорченными они ни были, всегда оставляют себе про запас надежду. Крупицу истины, сбереженную от насилия хищников и от когтей лжи. Светлый блик, который прячешь в перстне на пальце. И повсюду носишь с собой… Это оберегает нас от одиночества и безумия — вот для чего нужна эта истина. А Катманду… Все сейчас туда рвутся и все на что-то надеются. На что? На обновление. Все хотят почувствовать обновление. Попытаться ощутить. Вызвать в себе этот пароксизм сладостного пробуждения. Азия пробудилась, Азия! Она проснулась в нас! Ее надо познать. Попытаться познать. Для кого-то она — каменный сфинкс, я не отрицаю, но для кого-то — самое что ни есть первозданное бытие. И потому незаменимая и вечная. Познать Азию — это познать самих себя. Свое скрытое «я». То, с чего мы начались. — Она замолчала, будто не то устала, не то наговорила слишком много, и посмотрела на Глуосниса. — А ты сколько времени намерен здесь пробыть?
— Около недели. Может, около двух. Зависит от работы.
— Репортаж?
— Именно.
— Жаль… — вздохнула она, — что не написал мне, когда собирался… Я бы все спланировала иначе… А теперь… Не так-то просто в здешних краях попасть на самолет, особенно на Катманду… Можно подумать, всей Европе вдруг приспичило…
— Как это — Европе? Я ведь, кажется, тоже Европа, но тем не менее…
— Ну, та… джинсовая…
— Я тоже в джинсах, Эрика…
С этой Эрикой не сговоришься… Ее истина впрямь таится в перстне на пальце… Как у Эмы. Но почему у Эмы? Какая истина? Ведь то, что произошло прямо перед его отъездом.
— Европа хиппи? — Он криво улыбнулся: пора было кончать. И без того разговор чересчур затянулся, этот диалог под деревом… — Auch ein Hippy muss mal pippi [14] .
(Да, Эма, даже хиппи…)
— Уж ты скажешь! — Эрика нахмурила лоб, который сразу потемнел. — Знание иностранных языков можно продемонстрировать и более удачно… — А та барышня… — она взглянула в упор на Глуосниса. — Нашла?
Это было похоже на издевку.
— Какая барышня?
— Та, из группы… Которая в Дахау…
14
Даже хиппи должен мочиться (нем.).
— Аа… — протянул он нехотя. Ему не все хотелось вспоминать, по крайней мере сейчас. — Не знаю. — По-моему, она никогда…
— И я так думаю, Аурис. Кто ищет таким образом?.. А ведь она хорошенькая. И выглядит моложе своих лет. Совсем почти ребенок.
— Может быть… — Он отвернулся. — Может быть, Эрика. Но вдруг и не это главное?
— Смотря для кого, — засмеялась она негромко, но очень уж понимающе, по-женски; казалось, она добилась чего-то своего и была вполне довольна. — О чем мы разговаривали? О путешествиях? Только они мне и остались, Аурис, больше
Она как бы безучастно скользнула взглядом по лицу Глуосниса; ого, она была весьма деликатна, эта мадам Эрика, воспитанная в приличных школах, ее манеры были безупречны, хотя в Кельне она и гуляла в заплатанных джинсах и линялой кофте; и она умела поддерживать беседу, в этом ей не откажешь!..
— А все остальное, Аурис, не стоит и выеденного яйца, особенно тот фарс, который мы, жители Запада, называем порядочной жизнью. Ради этого, по-моему, и родиться не стоило…
— Это от нас, увы…
— В том-то и дело, что не зависит! А жаль! Я, во всяком случае, охотно вернулась бы в то состояние, когда была не человеком, а лишь смутной возможностью сделаться им, и охотно осталась бы на этой стадии без дальнейших перспектив… Вот именно, Аурис: хочу в колыбель!.. Тебе странно слышать это? Конечно, я подразумеваю не настоящую колыбель своего младенчества, на какую вроде бы не могу пожаловаться — как-никак то была колыбель почтенного бюргерского семейства, — а прародину нашей общей духовной культуры… На Восток, на Восток, да! Знаю одно: где колыбель, там и обновление, возвращение к себе, в себя самого… Йога? Это игра, Аурис, хотя сама по себе идея через тело к духу — мне нравится. Кому не понравится!.. Будда? Не совсем. И, понятно, не Конфуций, за которого, точно утопающий за бритву, хватались китайцы, и ни в коем случае не эти феодально-христианские стереотипы мышления… Нет, нет, что-то совершенно новое, неожиданное, неизведанное, что мы открываем лишь сегодня, ощутив страх неизбежной гибели, и в то же время древнее, устоявшееся, дремлющее где-то у нас в подсознании еще с тех пор, когда не было ни Конфуция, ни Будды с Христом… Какой-то иной, нам неведомый дух столетий, призванный нас подавить, переварить и заново породить… Конечно, если это гнилое, безнадежно проеденное червоточиной скепсиса яблоко — а Европа, Аурис, такова — когда-нибудь вообще сможет вернуться на ту же, давшую ему жизнь ветку и если…
— Здесь, в этой колыбели мироздания… — Глуоснис повел рукой в сторону площади, где по-прежнему кипел все тот же котел, но чувствовал себя так, будто говорит вовсе не с Эрикой, до нее ему и дела не было, а с Эмой, дочкой своей, или с другими ей подобными, которые, к слову сказать, его обокрали — что-то взяли, что-то безжалостно вычеркнули из его жизни, то ли книгу, которой он, ясное дело, не напишет, то ли нечто большее… — Если, по-твоему, все хиппи… Если все наги, как младенцы, и все нищи… И если ничего не желают даже женщины, и один черт знает, откуда здесь такая прорва детворы… Но так мыслит старушенция Европа, правда? Потому как здесь, куда мы изволим летать, довольствуются малым. То есть они, местные, довольствуются… Для нас же отдельный ресторан… Menu a la Piccadilly [15] . А для них сойдет и первобытный паек… горсть вместо мешка… да что там — зернышко вместо горсти!.. Один банан в сутки: полезно и недорого, а? И брюху легко, и ногам. Многовато? Полбанана! Диета святого Антония, то-то же! А то и вовсе ничего; зачем им вообще питаться? Они — хиппи, живут настоящей жизнью и насущные заботы не для них… Разве что те, первобытные… — он показал движением руки на площадь; и они увидели, как откуда-то зазмеилась зеленоватая змейка жидкости — прямо под колеса машины; шофер дремал, свесив голову на руль; рядом с багажником «форда» тужился, натянув грязную рубаху на колени, какой-то человек, а в нескольких шагах от него еще трое-четверо ему подобных; никто, в том числе и Эрика, разумеется, не обращал на них внимания. — Все прочие дела — ну, разумеется, и потребности — их не занимают. Они счастливы, ибо первобытны. Хиппи по натуре! Какие потребности? Зачем они? Если тут солнце, если пальмы и самый элементарный минимум цивилизации, если здесь — по крайней мере так кажется, когда прилетаешь на сверхкомфортабельном лайнере из нашей старушки Евроцы, — жизнь такая, какой могла быть лишь во времена библейского Адама. Умяв плотный обедец в европейском ресторане, очень даже приятственно обозреть эти первобытные края… (Да, Эма, да!) И все тогда представляется таким далеким — Европа где-то за семью морями, а этим, здешним, решительно ничего не надо: ни Маркса, ни Маркузе, ни… У них свои кумиры.
15
Меню по Пиккадилли (франц.).