Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
Зачем? Зачем таким молодым, здоровым людям откапывать прошлое? Прошлое – это умершее. Прошлое – смерть. Изучать прошлое, копаться в прошлом – значит сообщаться со смертью всё время. Умер миг, скончался день, погас год, догорел век – туда уже нет хода живому… К чему открывать смерть, которая уснула под землёй и успокоилась там навсегда? Пусть себе дремлет. Пусть никто из вас не понравится ей. Пусть больше никому не выйдет из Белой горы золотая бляха, на которой выбита лупоглазая птица с голой тощей головой. Да – лупоглазая лысая птица!
И лучше чинить самые дряхлые и дурные движки, чем отбирать у мертвецов ушедшее
Пожилые казахи покивали в подтверждение всех своих слов и, предупредив приезжих, ушли во тьму – к аулу, который умел освещать безродный пэтэушник. А молодые археологи лишь посмеялись тому, что их принимают здесь, должно быть, за обычных кладоискателей – за алчных мечтателей, падких на ничьё.
Мария прислушалась. Что-то мгновенно изменилось вокруг малого кургана. Лёгкое дуновенье ветра прошло над горой, сорвалось – и помчалось, и вся воздушная синева понеслась, пригибая травы, неведомо куда – и так же неожиданно остановилась. Но само остановившееся движенье явственно звучало, звучало без голоса:
…Есть другие планеты, где ветры певучие тише, Где небо бледнее, травы тоньше и выше, Где прерывисто льются переменные светы…Мария закрыла глаза и вспомнила мерзкого человека по фамилии Баршин.
В два институтских года Мария научилась красить лицо, совсем как шестеро городских девушек на их курсе. И однажды во время танцев, на вечеринке в общежитии, на виду у всех целовалась с Баршиным.
А Баршин, институтская знаменитость, учился на курс выше. Непонятная, ядовитая ухмылка блуждала обычно на его широком, изжелта-нечистом лице – от сальных анекдотов Баршина корёжило даже отслуживших в армии и поживших ребят. Он умел говорить гадости о девушках-студентках, и охотнее и грязнее, чем о прочих, говорил в институтских коридорах – о ней, о Марии. Она знала об этом. И выходило, что именно потому – целовалась. Во время одного танца. И другого. И третьего. И было странным ощущенье мстительной власти над ним, уже – не насмешливым, лишь криво и кротко улыбающимся. У него дрожали плечи, когда он прижимал Марию к себе. Тонкая блуза на спине становилась мокрой от его рук.
Самые неглупые, видные ребята курса стояли в ряд вдоль стенки, и среди них – Павел. И все они смотрели на Марию. И Баршина. Недоумённо… Слегка брезгливо… Немного оскорблённо… Но, в общем, и равнодушно. Тихо звучала музыка в прибранной комнате общежития. И в полумраке лампы, закутанной в оранжевое полотенце, проплывали их близкие лица. И чередовались на них – недоуменье… брезгливость… равнодушье…
Один только Павел смотрел на неё, как прежде, – как на лекциях, как в перерывах, – долгим, спокойным взглядом. Он смотрел точно так, как прежде.
И он был единственным, о ком спросила Мария на первой же, ещё вводной, лекции.
– Кто это? – сразу спросила она хохотушку-старосту.
– А-а, профессорский сынок. Золотая молодёжь! – беспечно ответила староста, норовившая незаметно надкусить булку. И объяснила потом,
После той вечеринки Мария часто видела в институтской толпе лицо Баршина, недоброе, хмурое, всегда – обращённое к ней; подходить Баршин не решался… Видела низкорослую, нескладную его фигуру. И в повороте шеи, выжидающем и принуждённом, и в том, как безмолвно стоял он, было уже что-то жалкое. И однажды, после стипендии, она рассмеялась, увидев его, вышедшего к ней навстречу из тёмных кустов с бледным полузадушенным тюльпаном в руке. Она оглянулась от дверей общежития и громко спросила про цветок:
– Он сильно пищал, прежде чем смолкнуть навеки?
Баршин торопливо осмотрел тюльпан – поникший, нераспустившийся, с полураскрытым бледно-жёлтым клювиком, – и ещё туже сдавил цветок под слабым его горлом. Потом смял его – и швырнул в кусты. И цветок криво улетал на двух своих зелёных помятых крыльях из света – в тьму. Он улетал криво и долго. А Баршин уходил прочь, хромая. Должно быть, какой-то ботинок натирал ему ногу…
И ничего не изменилось в её жизни после той вечеринки. Городские уверенные в себе девушки и прежде не жаловали Марию. Лишь едва ощутимая волна бережного вниманья, шедшая раньше от ребят – к ней, шедшая привычно и ровно, незаметно отхлынула, иссякла, как и не было её никогда. Волна истаяла бесследно. В тот самый вечер. Под тихую музыку. Когда все они стояли у стенки. И когда чередовались на их близких лицах – недоумение, брезгливость, равнодушье.
…Есть иные планеты, Где мы были когда-то, Где мы будем потом, Не теперь, а когда, потеряв — Себя потеряв без возврата…Она не любила мимолётной власти Бальмонта над собой – и легко уклонялась от неё, как и от всякой другой. И потому, наверно, слова звучали без голоса не в ней – а вне, в пространстве. Они набегали, самовольные и непрошенные, как набегают слабые тени быстрых облаков, не смущая всеобщего покоя и пропадая без следа…
Резко засигналила машина, замахал руками старик Учёный и, быстро сгорбившись, впрыгнул в кабину. И заходил, зашумел, засвистал над плоской вершиной синий сухой ветер, овевая курганы и прижимая травы к белой земле…
Партия спустилась в низину, к тёмному редкому кустарнику, где не было такого количества волнисто шелестящих в полыни змей и стремительных ядовитых каракуртов и где скорее можно было добраться до воды, – в тот же день она заколыхалась в наспех вырытом колодце, ещё пахнущем свежей мокрой землёю.
А к вечеру была сооружена неказистая печь из камней и глины. И четырёхугольная канава, замкнувшись, обозначила земляной обеденный «стол», с которого совковыми лопатами счистили траву. И низкий щит из досок и куска толя отгородил от нескромных глаз, поодаль, яму с перекладиной посередине. Под весёлыми взглядами группы никто не решался пройти к перекладине первым. Потому что любой второй поведал бы об увиденном в яме всем остальным. И это служило бы поводом для насмешек над несчастным первым весь летний сезон. Тогда, непонимающе покрутив головой, туда двинулся старик Учёный. Он торжественно провозглашал на ходу: