Ссыльный № 33
Шрифт:
Орлов остановился и пристально поглядел на стоявших. В это время раскрылась дверь в вестибюль и в сопровождении жандармов вошел в белую залу в широчайшем плаще и в широкополой шляпе, с взлохмаченной бородой Михаил Васильевич. Жандармы, завидев Орлова, как вкопанные остановились у дверей, а Михаил Васильевич, медленными движениями и с любопытством озираясь вокруг себя, небрежно прошел мимо Орлова к окнам, у коих и расположился, расстегнув свой плащ и принявшись налево и направо раскланиваться кивками головы. Глаза у него возбужденно блестели, а щеки были горячие и красные, будто
Орлов сперва даже не мог понять, кого это привели и относится ли приведенное лицо к делу, и лишь когда Михаил Васильевич стал у окна, догадался, что это, наверно, и есть тот самый дворянин Петрашевский, о котором он уже давно слыхал. По зале пробежал торопливый шепот и некоторое движение, так что строгие слова Орлова, которые должны были прошибить неопровержимой мыслью всех арестованных, были совершенно заглушены и как бы осмеяны появлением Михаила Васильевича.
Орлов гмыхнул и обернулся на жандармов и Дубельта.
— Над вами будет произведено строжайшее расследование всех поступков и намерений, — вдруг продолжал он, обратив голову снова к арестованным. — Суд разберет дело и повергнет свое решение на рассмотрение государя.
При этих словах Михаил Васильевич повертел нетерпеливо своей шляпой и совершенно недвусмысленно улыбнулся, впрочем со свойственной ему всегдашней любезностью и даже доброжелательством.
Излив свои грозные чувства перед столь избранным обществом, Орлов с поспешностью спустился вниз, сопровождаемый адъютантами. Исчез куда-то и Дубельт.
В зале остались только важный чиновник и несколько жандармов. Однако их присутствие не помешало возбужденному обмену мнений по поводу только что произнесенной, весьма суровой речи. Ястржембский залпом выпил чашку кофея, очевидно боясь расхохотаться, причем все-таки хихикнул странными звуками прямо в чашку и поспешил вытереть усы носовым платком.
Михаил Васильевич стоял с задумчивым видом — так, как будто бы рассматривал в палисаднике свеженькие цветочки, улыбаясь и размышляя про себя насчет Орлова: и произошло же на свет божий этакое преудивительное явление природы!
— Подлец! Не правда ли, подлец? — подскочил к нему Баласогло, прошептав на ухо.
Федор Михайлович никак не мог устоять на одном месте и расхаживал из угла в угол. В глазах у него было написано презрение к судьбе.
До самого позднего вечера никто не знал, к каким решениям прибегнут высшие власти в отношении арестованных — отведут ли всех на одиннадцатую версту или уж прямо в Сибирь. Лишь часов в девять прибежал низенький жандармский подполковник и объявил важному чиновнику о том, что скоро мосты наведут и поэтому пусть тот не беспокоится насчет перевозки арестованных в Петропавловскую крепость. Действительно часов в одиннадцать явился в свой приемный кабинет сам Дубельт и приказал поодиночке вызывать к себе арестованных.
Первым был вызван Николай Александрович. Он пошел мерной поступью, не торопясь и с молчаливой улыбкой оглядывая присутствующих.
Было довольно мрачно, так как в зале и в следующей большой комнате горело лишь несколько свечей.
Более она уже не показывалась. Как ни ждал Федор Михайлович, когда же появится Николай Александрович вновь, уже после допроса, так и не дождался: Николай Александрович уже более не появился. Его увели из кабинета другим ходом и отправили, видимо, прямо в Петропавловскую крепость. Точно так же поступлено было и с прочими: всякий отправлявшийся на кратковременный допрос к Дубельту более в приемные залы не возвращался.
Ожидавшие допроса томились в углах. То заговаривали друг с другом, пока какой-либо чиновник не прерывал незаконной беседы, то лениво сидели у столов и позевывали. Михаил Васильевич для эстетического препровождения времени пересказал любопытнейшие истории из жизни великого философа Аристотеля, которого, оказывается, все кругом обманывали (в том числе и он сам себя) и каждый ничтожнейший эллин старался хоть чем-нибудь досадить ему.
В конце концов всем чрезвычайно захотелось спать, особенно после проведенной бессонной ночи. Михаил Васильевич умолк, и не прошло и получаса, как и он сам беспощадно захрапел, сидя в кресле у трюмо, так что когда дошло дело до него и надобно было и ему шествовать в загадочный кабинет Леонтия Васильевича, то потребовались довольно сильные внушения, чтобы привести его в приличествующее событиям состояние. Он пробудился с какими-то странными возгласами. Губы у него вздрагивали, и свернутая в сторону борода выражала совершеннейшее недоумение перед происходящим.
— Господин Петрашевский, — старался уговорить его щегольски одетый жандармский унтер, нагибаясь корпусом прямо к бороде Михаила Васильевича, — пожалуйте-с… Пожалуйте-с…
Но пробудившийся Михаил Васильевич продолжал стоять на своем:
— Да ты, милый мой, лучше похлопотал бы насчет ужина для уважаемых гостей… Самоварчик томпаковый принес бы, пастилу бы захватил или варенья киевского к ханскому чаю… А?!
— Пожалуйте, велят к их превосходительству… — не унимался жандарм.
— Велят! Велят! — передразнил Михаил Васильевич с чрезвычайной тоской в сонном голосе. — Да что значит «велят»? Ровно ничего не значит… Так и запомни, драгунская твоя совесть…
— Приказано-с — и все тут! — почти вскричал унтер, и щеки его даже вздулись от нетерпения.
Михаил Васильевич поднялся со стула и, разгладив пятерней бороду так, что она уж приняла подобающий ей от природы вид, не менее громко пробасил:
— Ну-ну, пугать будешь в огороде, а меня нечего! — с этими словами двинулся к кабинету Дубельта, тяжеловесно ступая по паркету. — Ты думаешь, если у тебя тут позументы нашиты, так уж и владычествовать имеешь право? — бросил он на ходу, пересмеиваясь со стоявшим тут Толлем. — А знаешь ли ты, что сказал де ля Крус? Он сказал: «Истина диктует, а я пишу». Так вот ты и запомни, казенная душа, — истина мне диктует, а я делаю. Истина, но не ты!