Ссыльный № 33
Шрифт:
Решетка же словно сковывала рассудок Федора Михайловича. Он с усилием считал, сколько в ной квадратиков, и каждый раз выходило разное число: то сорок восемь, то пятьдесят два, то еще как-нибудь иначе. Но когда он от счета доходил в размышлениях до самой середины всего ее смысла, то тут все цифры бывали уж до конца спутаны и математика совершенно превращалась в хаос. Ибо что такое была решетка, как не признак некоего конца и тупика? Через нее не выпрыгнешь, и ее не преодолеешь, так по крайней мере разумеется. А расчет Федора Михайловича был весь направлен на преодоление, на бесконечность, на то, чтобы целиком знак переменить, минус на плюс, и тем самым посягнуть на неприкосновенные миры во имя всего бедствующего человечества. Ведь и страдальческая карьера была вся как есть рассчитана ради этого математического эффекта.
Федор Михайлович с ненавистью высчитывал квадратики. И мысли,
Ему хотелось все разрушить одним приговором возмущенного рассудка и доказать самому себе, что все права и цели его оправданы и никакой в и н ы, как думают и н ы е, у него нет и быть никак не может, и ему нечего оправдываться и не в чем раскаиваться.
Когда луна выплывала из-за облаков, Федор Михайлович схватывался с кровати и направлял взгляд прямо в окно, к свету. Лицо его, бледно-худое, и впалые щеки, и мутно-сухие глаза выдавали неутаимую тоску и вместе с тем ясную решимость. Он решил защитить свою идею, свое право оценивать жизнь и людей и бороться за них до конца.
Допрашивают
В комендантском здании Петропавловской крепости приступила к допросам арестованных лиц секретная следственная комиссия под председательством коменданта крепости генерал-адъютанта Набокова. Членами этой комиссии были назначены действительный тайный советник князь Гагарин, генерал-адъютант князь Долгоруков, генерал-адъютант Ростовцев и генерал-лейтенант Дубельт. Ей было поручено расследовать все дело, во всей его совокупности, и, главное, изобличить всех до единого участников, в том числе и находившихся в провинциальных городах и еще не арестованных. III отделению, со слов усерднейшего Ивана Петровича, стало известно, что в Ревеле, Казани, Москве, Ростове и даже в отдаленных местах велись какие-то крамольные собрания и распространялись идеи, звавшие к коммунизму. Комиссия привлекла к делу еще свыше 200 человек. Под Омском был арестован Черносвитов, в Ревеле схватили Тимковского, и обоих привезли в Петербург. Следственная комиссия передавала свои материалы другой комиссии, одновременно с нею приступившей к разбору обнаруженных при обысках писем и бумаг. Допросы были сперва чрезвычайно осторожные и проникнутые почти отеческой лаской. Причиной этому было отсутствие необходимых подробностей касательно деятельности общества пропаганды, так как кроме именных списков и уверений тайного советника Липранди, впрочем, как думали в комиссии, весьма проницательных, никаких вещественных и прочих доказательств у членов следственной комиссии не было. Ждали, когда другая комиссия, где главенствовал князь Голицын, разберет рукописи и письма арестованных и всех изобличит уж с фактами в руках. И потому комиссия эта поспешно принялась за разыскания потайных мыслей и намерений задержанных лиц. К ней в руки попали письма Петрашевекого, Плещеева и Дурова, дневники Момбелли и Кузьмина, бумаги Спешнева, десять заповедей Филиппова с противоцерковными мнениями и «Солдатская беседа» Григорьева.
Комиссия генерала Набокова собиралась не менее одного раза в неделю. Кроме того, начавшиеся частные и предварительные допросы арестованных происходили гораздо чаще, при неполном составе комиссии, но зато при утонченнейшем и прозорливом участии самого князя Гагарина, которого во всех департаментах называли не иначе, как Павлом Петровичем и при этом почтеннейшим. Говоря до конца, этот князь Гагарин ведал всеми делами комиссии, ибо сам-то Набоков едва успевал распорядиться насчет дел крепости и небывалого количества содержащихся в ней заключенных. Но, кроме этих обстоятельств, и жена ею, Глафира Сергеевна, женщина всем известная своим строгим нравом, решительно запретила ему входить в дела «еще какой-то комиссии». Генерал находился под чрезвычайным попечением Глафиры Сергеевны. До такой степени, что никак не мог даже проснуться по собственному своему побуждению и ранее срока, установленного Глафирой Сергеевной, и через то всегда аккуратно опаздывал ко всем своим делам. Равным образом и в отношении обильных завтраков и обедов генерал считался смиреннейшим исполнителем намерений Глафиры Сергеевны, со стороны которой все бывало расчислено до мельчайших тонкостей, и уж меньше того, что было ею определено, генерал исполнить никак не решался. Впрочем, он не слишком терпел от такой заботливости, так как сам весьма любил предаваться сну и еде. Особенное пристрастие питал он к ухе со стерлядью и с рыбными пирожками. В комендантское здание точнехонько в адмиральский
Гагарин был человек иной натуры и привычек. Чувствительность и пристрастие к просвещению были его отличительными чертами. Во всякую минуту он старался блеснуть своими манерами и расположенностью решительно ко всему человечеству; философию изучал и даже социализмом не на шутку увлекся год тому назад, так что и Фурье разобрал во всех подробностях, но после парижских событий весной и летом прошлого года (повергших его в величайшее уныние и даже испуг) пришел к мысли, что увлекаться социальными теориями в его положении чрезвычайно опасно и даже недостойно. Теперь он был решительно убежден в том, что Фурье — вреднейший из всех философов, и именно потому, что никого не призывает к бунту, а между тем всецело располагает к оному.
Почтеннейший Павел Петрович почитался сердцеведом и великодушным советником во всех трудных расчетах и скользких обстоятельствах. Он как бы играл в сердце своем, стараясь уж во что бы то ни стало укротить «дух» страдавшего брата — то ли лаской, то ли обещанием, то ли разумным и необходимым испытанием судьбы, как выражался он возвышенно и с должным сокрушением. И при этом он выказывал столько чувства и столько уважения, что испытуемый, слыша его тонкий голосок (не голосок, а чистая флейта) и глядя в его глаза, дрожавшие на розовато-бритом и довольном лице, начинал верить в свое настоящее счастье, которого он и не подозревал никогда, то есть в неизбежность и полезность посылаемых ему Павлом Петровичем испытаний.
Федора Михайловича он не замедлил, вслед за другими арестованными, вызвать на допрос. Он сидел в комендантском здании за длинным столом, привезенным вместе с прочей мебелью из министерства внутренних дел, причем, как всегда в важных случаях, был обязательно во фраке и со звездой на груди.
Рядом с ним сидели генерал Ростовцев и чиновник, присланный для секретарских обязанностей, а чуть поодаль, как бы нечаянно и между прочим наблюдая, чинно расположился Иван Петрович Липранди со склоненной головой и в задумчивом молчании. Иван Петрович был вызван в комиссию в качестве знатока дела, и ему поручено было составить в письменном виде свое мнение по поводу раскрытого общества и разъяснение непонятных обстоятельств, а комиссия Голицына упросила принять высшее руководство в разборе документов, в чем Иван Петрович считался завзятым мастером и на что великодушно согласился.
Гагарин мечтательно навел глаза на Федора Михайловича. Казалось, будто он только что, вот сию минуту, немного где-то в уголке всплакнул и еле-еле успел вытереть слезы — так чувствительно-розоваты были его глаза, обращенные к стоявшему перед ним сочинителю Достоевскому…
Прежде всего он заметил:
— В ближайшем времени вам позволено будет читать и писать. В этом не должно быть вам отказа.
Сообщение это привело Федора Михайловича положительно в восторг. Он с благодарностью взглянул на щедрого князя и даже, сам того не заметя, от удовольствия потер руки одну о другую.
Но Гагарин на этом не остановился. Он сообщил Федору Михайловичу еще одну и умилительную новость:
— Брат ваш, Михаил, будет отпущен на свободу, и не позже, чем завтра.
Федор Михайлович знал, что Михаил был арестован одновременно с освобождением Андрюши, ошибочность задержания коего вскоре обнаружилась в комиссии. Он счастливо улыбнулся и еще больше оживился и, почти забыв себя, погрузился в размышления о любимом брате. Но его быстро прервали. Генерал Ростовцев вместе со своим креслом, тяжело заскрипев, придвинулся всем туловищем к столу и, опершись локтями о стол, заговорил зычным голосом:
— Сообщите нам о цели и, так сказать, назначении собраний, бывших в квартире дворянина Петрашевского в Коломне.
Федора Михайловича пронзил и как-то принизил этот голос. Он вдруг с болью почувствовал над собой чье-то право требовать от него точнейший ответ и открыть всю душу, ту самую душу, которую до конца никому-то он и не открывал никогда, даже в самые тревожные и искупительные минуты. Вопрос Ростовцева его покоробил, но он, вздрогнув, твердо приготовился к ответу. Он взглянул на Гагарина и увидел его слегка раскрывшиеся губы, как бы ожидавшие, что же ответит он или, быть может, промолчит. Потом он посмотрел и на Ростовцева. Лицо генерала показалось ему необычайно широким и угрюмым. Щеки вздрагивали на нем при малейшем повороте, а глаза сидели где-то глубоко, закрытые жирными и пожелтевшими складками.