Ссыльный № 33
Шрифт:
— А вот эти? А? — подвел он Орлова к письменному столу. — Вот эти молодцы? Бунтуют?! Как ты думаешь? Они и не знают, ммерзавцы, как м ы тут и там их расколотили! Ты посмотри: лейб-гвардия! Офицеры лейб-гвардии! Чиновник министерства иностранных дел! Как его? Петрашевский. «Дворянин»! Вздумал социализм внушать молокососам… И с ним вместе помещик из Курской губернии! И всякие чиновники и журналисты — канальи! — поэты и сочинители затесались в преступное сообщество!
Николай остановился и в упор посмотрел на Орлова угрюмым и злым взглядом.
— Мы им покажем, мерзавцам! — Он застучал по столу кулаком. — В ссылку! В муштру! Шпицрутенами! Чтоб никто не вздумал… подражать!
Орлов отступил шаг назад и
— Так ты говоришь, с венгерской кампанией мы покончили? Слава, слава, слава заступнику моему! — торопливо отбивал Николай и вдруг, остановившись, сосредоточенно посмотрел в угол и, как бы спохватившись, медленно закрестился, наклоняя свой тугой и тяжелый стан. Потом сел за стол и задумался.
— На, возьми! Подписано! — с облегчением проговорил он и передал Орлову доклад генерал-аудиториата. — Расстреляние я отменил. Слышишь? Не хочу марать… — при этом он повертел рукой в воздухе и насмешливо заулыбался. — Но зато я придумал… да, да!.. придумал такое, что будет… полезнее и… внушительнее… Они у меня попрыгают! Они у меня попрыгают! — Он загадочно подергал бровями, как бы предчувствуя удивительный эффект своего изобретения.
По уходе Орлова он долго оставался у себя в кабинете и все перебирал в мыслях известие о разгроме венгерской революционной армии и о мерах пресечения революции в России. И среди этих размышлений вдруг вспомнил о виденной им на недавнем балу в Дворянском собрании маске. Маска приглянулась ему, и сейчас он с оживлением перебирал в памяти ее движения, фигуру, линии, манеры и голосок, удивительно тонкий и бьющий. Маска заигрывала с ним на балу, и это ему понравилось. Особенно понравился ему ее смех — раскатистый до такой степени, что на ней подпрыгивало сверкавшее огнями ожерелье. Он приказал узнать, кто она. Выведали, доложили, и объяснились самым учтивейшим образом, и добились чрезвычайно ловкого успеха. Николай теперь хотел вспомнить ее фамилию, записанную им в сафьяновой тетради: «Антонелли»… — прочел он и, прикрутив усы, заметил про себя:
— Х-хо, черт возьми! Звучная фамилия: Антонелли!
Он быстро направился в свои покои, где приготовлен был для него бассейн. Идя, он продолжал нашептывать:
— Антонелли! Антонелли!
Смертные шаги Федора Михайловича
Василий Васильевич пребывал в сильнейших порывах сердца. Со дня арестования Федора Михайловича он не переставал думать и гадать, к чему приведет жандармская затея следствия и суда. Он ловил различные толки. А толков было немало.
По всем редакциям газет и журналов шептались об арестовании посетителей дома Петрашевского. Кое-кто из этих посетителей, пребывавших еще на свободе, захаживали в контору «Современника» и там пытались узнать достоверные сведения о заключенных, но и в редакции «Современника» плохо знали об участи известных сотрудникам людей — Достоевского, Ханыкова и других. Чернышевский, который для Ханыкова переводил отрывки из «Истории философии» Мишле, с негодованием говорил об «ужасно подлой и глупой истории». Говорили о гневе царя, кричавшего в припадке злобы на Орлова: «Арестуйте мне полстолицы, а дознайтесь до всех корней!» Толковали о том, что арестованные сидят в Петропавловской крепости, и идет суд, и вот-вот сошлют всех в Сибирь на вечное поселение. А пуще всего и таинственнее всего перешептывались относительно несбывшегося убийства царя в Дворянском собрании. Василий Васильевич слыхал собственными ушами, будто на 21 апреля было уже доподлинно назначено убийство царя кинжалами прямо в грудь, среди самого разгара танцев, в публичном маскараде. Намерение будто бы было кем-то предотвращено, но лотерейные билеты на маскараде все-таки удалось кому-то исписать революционными призывами, так что (потом рассказывали) где-то эти
По опубликовании известий об окончании венгерской кампании столица огласилась немолчным колокольным звоном. Служились молебны, бились поклоны, ловилась в церковные кружки медная лепта мещан.
Степан Дмитрич с сокрушением сердца хаживал в Андреевский собор и ставил свечи за раба божьего Федора. «Рука всевышнего! Рука всевышнего!» — думал он, обращаясь в скорбях своих к Федору Михайловичу. Но, впрочем, испытание будет обращено е м у же на пользу, по-прежнему уверял он всех. Он возродится, и в том его крест. Уж так суждено свыше.
Свои сокрушения он изливал нежнейшей Евгении Петровне и, уж само собой разумеется, Аполлону Николаевичу, замечавшему при этом, что он решительно все предвидел и все знал заранее, но его предостережения не возымели должной силы. Более всех тревожился, однако, о любимом брате Михаил Михайлович. В тоске и молчании он часто вечерами бродил взад и вперед по Дворцовой набережной и устремлял взоры на бастионы Петропавловской крепости. Шпиц собора с вертлявым ангельчиком на верхушке бежал между серых и холодных петербургских облаков, двигавшихся с моря. А Нева, пухлая и неповоротливая, казалось, дрожала от холода. И было на набережных мрачно и безлюдно.
Зима подошла быстро и прихватила столицу морозами.
По скрипучему снежному пути, вздымая холодную белую пыль, проносились мимо дома Шиля рысаки на загородные катанья, и Василий Васильевич наблюдал столичное купечество и гусарство, прожигавшее шальную жизнь.
— Вот где сокрыта тайна земного бытия, — думал он, угрюмо глядя на суету.
Негодование и печаль объяли его душу, а она ненавидела мир, клялась мстить и мстить и все ждала обидчика, откуда и какого, сама не знала, но ждала, ждала неистово и с яростью. Бессилие, однако, притупляло рассудок, и негодование оставалось в нем самом, никому не высказанное и неутоленное. Федор Михайлович все не возвращался… Василий Васильевич поджидал его, высматривая со всех углов, хотел излить ему свою печаль и возмущение, но его все не было и не было, и он решил, что Федору Михайловичу уж не суждено скоро вернуться в свой дом.
И вдруг с жадным трепетом уловил он, как по городу пополз страшный слух: будто мятежников велено казнить на Семеновском плацу и казнь назначена ка 22-е число декабря месяца.
Слыхал и дворник Спиридон, что будто дворянина Петрашевского казнят на Семеновском плацу, что об этом будто пущен слух самими жандармами: государь, мол, желает показать должный пример возмездия за государственные злодеяния.
Василий Васильевич с отчаянием кинулся к крепостным воротам, хотел сам удостовериться во всех подробностях, но ничего не узнал из расспросов у прохожих лиц. Две ночи подряд он не спал, а на третий день, чуть только рассвело, заторопился на Семеновский плац.
Он шел (чрезвычайно худой и высокий, в старом цилиндре) и все оборачивался в смятении по сторонам. На Сенной было еще безлюдно, но на Семеновском плацу он увидел целую толпу. Толпа топталась на снегу и дышала морозным утром. По плацу перекатывался жадный говор, перебегали с места на место какие-то люди, а кругом скакали конные жандармы и полиция, раздвигая толпившихся зевак.
Василий Васильевич стал у заборчика и почувствовал, что у него в груди будто кто-то стучит молотком. Ему вдруг вспомнились те, п я т е р о, что висели у самых ворот Петропавловской крепости в 26-м году. Вспомнилось и то, как он рассказывал о них Федору Михайловичу и как тот с содроганием и возмущением слушал его. Голова его трещала, как машина в ходу.